Потрясенный Светличный застыл, словно в столбняке.

— Пошли, уполномоченный ЦК! — хлопнул его плечу Леха Стира. — Лекция о революции закончилась.

Лес стал редеть, пошел подлесок, который просматривался со стороны поля и немецких укреплений. Они залегли. Глымов долго смотрел в бинокль, изредка роняя:

— Колючка в три… нет, в четыре ряда, с консервными банками… и мин там понатыкано — будь здоров, не кашляй… Пулеметные точки вижу — три… пять… семь… пока только семь точек вижу. Каждая точка с укрытием. Там и минометы стоят наверняка… Ага, вон штабной блиндаж вижу! Леха, у тебя глаз острый, погляди-ка…

Леха Стира взял бинокль, присмотрелся.

— Глухой номер, Антип Петрович. Тут мышь не проскочит…

— Тебе бы только в карты шлепать — лучше получается. — Глымов отобрал у него бинокль, снова долго смотрел, бормотал: — На передке знающего чина не найдешь. Знающие поглубже живут. Майоры… подполковники… Ладно, вечерком попробуем рыпнуться. Бог не фраер, надоумит, если что… — Глымов запихнул бинокль в футляр, скомандовал: — Маскируйся. Темноты ждать будем. И до вечера чтоб мертвые были.

— Будем спать, значит, — весело подытожил Стира.

— Нет, развлекать нас будешь, фокусы свои показывать, — ответил Глымов.

— Это всегда пожалуйста, с нашим удовольствием. — Стира выудил из-за пазухи затрепанную колоду, широким жестом пригласил остальных. — Подгребайтесь поближе, товарищи, бесплатно показываю… Так, пожалуйста, гражданин, то есть товарищ Светличный, возьмите из колоды любую карточку, посмотрите и всуньте обратно в колоду. Только мне не показывайте.

Светличный неуверенно вытянул карту, посмотрел и так же неуверенно втиснул в колоду.

— Благодарю вас. — Леха Стира быстро перетасовал карты, стал бросать их одну за другой на расстеленный на земле бушлат. Когда очередь дошла до червонного короля, остановился, улыбнулся Светличному: — Она самая?

— Она самая, — заулыбался Светличный. — Как вы узнали?

— Секрет фирмы, запомнил. Возьмите еще пару карточек.

Светличный вытянул две карты, потом впихнул обратно, но в разные места колоды: одну ближе к низу, другую — в середину. Леха Стира перемешал колоду, глядя отсутствующими глазами в сторону, снова стал бросать карты на бушлат. Наконец выпала бубновая девятка:

— Это первая карточка. Правильно?

— Совершенно верно, — почти с испугом согласился Светличный.

Стира еще немного покидал карты и сказал, когда вышла семерка треф:

— А вот это будет вторая.

— Просто мистика… — покачал головой Светличный.

— Я ж говорю, проходимец, — ухмыльнулся Глымов. — Как тебя до сих пор в компании на перо не поставили?

— Для этого, уважаемый Антип Петрович, за руку поймать надо, — с достоинством парировал Леха. — А подобной лажи с Лешей Старой случиться не может. Я во время второй своей сидки на киче с начальником на срок играл!

— Ой, заливаешь, Леха! — оживился Глымов, и все заулыбались.

— Охота была! — Стира обиженно поджал губу. — Он сам напросился. Говорит, я банкую, а если банк сорвешь с трех раз, лично напишу прошение о сокращении тебе срока на три года за примерное поведение.

— А проиграешь? — спросил Жора.

— А проиграю — три года сверху, как за побег. Я отказывался, как только мог. Он — ни в какую! Играй, паскуда, или в карцер на десять суток пойдешь! Ну, и пришлось играть. — Стира замолчал, сосредоточенно тасуя карты.

— Ну и что, проиграл? — не выдержал Жора.

— Выиграл, конечно.

— Срок скостили?

— Держи карман шире, — вздохнул Леха Стира. — Разве начальникам можно верить?

Все негромко рассмеялись, а Стира продолжил с глубокой обидой:

— Он, конечно, сказал, что написал прошение, а потом через месяц сказал, что отказ пришел. Наврал, конечно, сука рваная, никуда он не писал… Но пользу я от этого дельца поимел — начальник меня при кухне работать поставил, из уважения. Я за два месяца сразу пять кило прибавил. — Леха Стара хитро подмигнул, и все вновь рассмеялись.

Глава пятая

Самый ближний к фронту полевой госпиталь располагался в разбитом районном центре Мышковцы, в здании школы. После боев школа сильно пострадала, но ее на скорую руку подлатали, застеклили, заделали пробоины в крыше и стенах, починили пристройки, у которых всегда толпился народ, потому что в пристройках находились кухня, прачечная и склад провианта и медикаментов. Здесь же, в одной из пристроек, размещалась и баня, где мыли вновь прибывших раненых. Из окна своей палаты Савелий Цукерман подолгу смотрел, как выгружали из полуторок и телег раненых и санитары помогали им ковылять в баню, над которой уже вился дым из печной трубы, и двое ражих банщиков охапками таскали внутрь березовые поленья.

— Че там? — раздался голос раненого из глубины палаты. — Пополнение прибыло?

— Да, новых привезли, — отозвался Савелий.

— Много? — спросил раненый. Он был лежачий, с загипсованными ногами и поясницей.

— Порядочно. Лежачих много… — ответил Савелий.

— Стало быть, операционная всю ночь трудиться будет.

— Тебе-то что? Помогать позовут?

— Да мне Либермана жалко, чудило. И этого — Коростылева. Как они еще на ногах ходят? Да операции делают… В чем душа держится? — Загипсованный по имени Микола Сагайдак задумался, глядя в потолок. — Живых людей резать… в кишках ковыряться — это ж с ума сойти… Меня застрели — не заставишь…

Савелий не ответил, продолжая смотреть в окно. Двое раненых спали, зарывшись головами в подушки, двое листали затрепанные журналы «Огонек» и «Крокодил».

Двое ходячих играли в шахматы.

— Лучше офицером ходи, — посоветовал один.

— А ты у меня коня съешь, да? — зло ответил другой.

— А по-другому я тебе следующим ходом вообще мат поставлю, Капабланка хренов.

Дверь в палату отворилась, вошел человек лет тридцати, стройный, улыбчивый, в свежих кальсонах, белой рубахе и коротком, до колен, фланелевом синем, в белесых карболовых пятнах, халате. Левая забинтованная рука висела на перевязи, в правой он держал пузатый увесистый вещмешок.

— Здравия желаю, славяне. Сказали, тут у вас местечко лишнее имеется. — Человек обвел взглядом палату, увидел пустую койку и направился к ней. — Разрешите представиться — капитан Красной Армии, временно разжалованный Вячеслав Бредунов, тридцати годов от роду, временно не женатый.

— Штрафной, что ли? — не очень приветливо спросил один из шахматистов.

— Вроде того. Документы уже отправили в обратку — через месяц вернут погоны и ордена, и выпьем мы по такому случаю по полному ведру самогона! — Бредунов разобрал одеяло, присел на край кровати.

— Второй штрафной будешь, — сказал загипсованный раненый.

— А кто ж первый?

Савелий Цукерман медленно повернулся от окна и смотрел теперь на Бредунова.

— Мама родная, Абраша собственной персоной, — продолжая улыбаться, развел руками бывший капитан. — Мне всегда бабы говорили, что я везучий! Ты еще живой, Абраша? Как здоровье?

Савелий молча смотрел на улыбающегося Бредунова, а в памяти всплывало совсем другое лицо — зверино-злобное, с оскаленными зубами…

…На привале подошла полковая кухня и раздавали с пылу с жару пшенный кулеш с тушенкой — царская еда. К двум кухням выстроилась очередь солдат. Веселые подвыпившие повара накладывали котелки с верхом, и солдаты, не успев отойти и несколько шагов, на ходу начинали жадно есть, вонзая ложки в дымящуюся кашу, обжигаясь и наслаждаясь едой.

— Ай да кулеш, братцы! Ешь — пока на четвереньках пойдешь!

— Аромат какой! Щас вся деревня сбежится — просить будут!

— Эй, кошевой, че ты жидишься-то? Накладывай с верхом — всем хватит!

— А этот ушастый уже получал! Эй, как тебя, Куроедов, что ли? Ну-кось, выйди из строя, Куроедов! Иль ты совесть с соплями в детстве съел?

— И этого рыжего гоните! Тоже по второму заходу нацелился! Ишь, летчик-истребитель!

Савелий Цукерман медленно двигался в очереди к кухне, наконец дождался, когда повар протянул руку, рыкнул: