С десяток штрафников курили самокрутки, пыхали дымом и задумчиво смотрели на штабеля тел, опершись на лопаты. Рядом лежали самодельные носилки — две тонкие березки и кусок брезента или плащ-палатка между ними. Многие убитые немцы были раздеты догола.

— Слышь, фрицев тоже, что ли, закапывать будем? — вдруг спросил один.

— На хрен они сдались — корячиться яму копать, — зло ответил другой. — На свежем воздухе полежат, не прокиснут.

— Не по-людски как-то… — вздохнул первый.

— Только вот эту пургу гнать нам не надо, понял? — разъярился второй. — Откуда ты взялся, такой сердобольный? С того света?

— Дурной ты, Гриша, — вздохнул первый. — Дурной и не лечишься.

— Да ты давно больной на всю голову!

— Будет вам, петухи, — осадил их третий. — Нашли из-за чего собачиться.

— А чего он лезет, чего лезет? Эти суки меня только что убивали, а я их хоронить должен!? Да провались она пропадом, эта работа! — Штрафник ногой отшвырнул от себя носилки и пошел к позициям, продолжая ругаться…

Подошел Твердохлебов, окинул взглядом мрачную картину, спросил похоронщиков:

— Наших много?

— Почти три сотни. Да еще вон сколько лежит… тут на сутки делов хватит.

— Нд-а-а… — Твердохлебов вздохнул. — Сколько их по нашей земле теперь лежит…

— А сколько еще лежать будет, комбат! — отозвался похоронщик.

Отдохнуть дали недолго — поутру батальон погнали на запад. Растянувшаяся колонна штрафников месила грязь по широкой дороге, изрезанной глубокими колеями. Многие шли босиком, перебросив через плечо связанные бечевой сапоги или ботинки. Перевязанные тряпками и бинтами, шли и шли, мерили километры, вытаскивая ноги из топкой дорожной грязи. Тащили на спинах станины пулеметов, пулеметные стволы с казенниками.

Бесконечны солдатские дороги. Тянутся через леса и поля, через сожженные деревни…

— Ох, жрать хотца — сил нету, — вздыхает штрафник, вертя головой; пот заливает глаза, солдат едва успевает вытирать струйки грязным рукавом гимнастерки.

— Слышь, земляк, как думаешь, привал будет али нет? Может, еду какую подвезут.

— Подвезут… после дождичка в четверг…

— Цельный день идем — нельзя же так?

— А вчера ты лежал, что ли?

— И вчера шли… и позавчера… Считай, пятые сутки, а пожрать только раз подвезли.

— Ты о родине думай, паря, про еду забудешь, — ехидно советует чей-то голос.

— Лучше про баб…

— Кому что больше нравится.

— Мне больше рожа прокурора нравится. Который пятнадцать лет для меня требовал! — весело сообщил еще один голос, — Как вспомню — так в жар бросает!

— Да ты и щас мокрый как мышь!

— Сюда слушай, земляки! Иду раз по кладбищу и вижу на одной могиле на камне надпись: «Сара! А ты не верила, что я серьезно болен!» — И рассказчик первым зашелся от смеха, и следом за ним захохотали шагавшие поблизости.

— А вот еще такой, — заторопился другой штрафник. — Ну, богатый еврей Айзерман женился на молоденькой. Пришел к врачу: доктор, сделайте мне так, чтобы мое супружество было не только формальным. Доктор осмотрел его и говорит: «Увы, дорогой, уже ничего не поможет». — «А пчелиное молочко?» — спрашивает Айзерман. А врач ему: «Господин Айзерман, могу прописать вам пчелиное молочко! Могу даже сделать так, что вы жужжать начнете. Но жалить — это уж извините!»

И вновь взрыв хохота. Штрафники качали головами, жмурились: дескать, ну и завернул!

— Слышь, а вот это… — торопится еще один. — Раздается телефонный звонок. Позовите, пожалуйста, Рабиновича. Его нет. Он на работе? Нет. В командировке? Нет. В отпуске? Нет. Я вас правильно понял? Да.

Хохот уже просто оглушительный, очередному рассказчику приходится пересказывать.

— Встретились в тридцать седьмом Буденный и Ворошилов. Семен, говорит Ворошилов, берут всех подряд. Что будет? Почему нас не берут? А Ворошилов ему: нас это не касается. Берут только умных.

Опять грохочет смех, потом кто-то с ехидцей спрашивает:

— Тебе не за этот анекдот червонец впаяли?

— Нет, за другой, — бодро ответил штрафник, и снова загремел смех.

Проходили через сожженную деревню. Вместо домов — кучи обгорелых досок и бревен, лишь торчат закопченные трубы из обугленных, развалившихся печей. Вокруг одной печки кружком сидели кошки. Завидев людей, бросились врассыпную.

— Да-а… — подавленно протянул кто-то. — Будто Мамай прошел…

— Что хотят, то и творят, паскуды… глаза б не глядели…

Кто посообразительней — кинулись к пепелищу, палками ворошили золу, остатки сгоревшего барахла.

— Че они там выкапывают?

— Да картошку. Испеклась на пожаре… находят…

К вечеру следующего дня пронесся долгий крик:

— Батальо-о-он! Сто-о-ой!!

Колонна стала медленно сбиваться в толпу. Передние стояли, задние подходили, напирали.

— Окапываться здесь будем! Окопы — полный профиль! Блиндажи строить будем! — кричал Твердохлебов, проходя сквозь столпившихся штрафников. — Рядом деревня сгоревшая — там досками можно разжиться и другими полезными вещами… Не ленись, братцы! Для себя делаем! Мы тут месяца на два засядем, а может, и больше!

А за батальоном штрафников на расстоянии нескольких километров ехала рота особистов. В «виллисе» с открытым верхом, рядом с водителем, могучим старшиной, увешанным медалями, сидел начальник особого отдела дивизии майор Остап Иванович Харченко.

Глава третья

В только что отстроенном блиндаже Леха Стира и несколько штрафников играли в карты. Наблюдателей было много. Одни курили, другие жевали галеты, и все смотрели, как летали по снарядному ящику карты и рос «банк»: губные гармошки, пачки галет, зажигалки, офицерский «вальтер», пачки сигарет.

— Мы сегодня мало-мало разбогатели. — Леха Стира хищно улыбался, глаза блестели дьявольским азартом. — Мы желаем поиграть — счастья попытать… Кто еще желает?

— Давай, граждане советские, сыграйте за родину, за Сталина, — скалился железными зубами Хорь. Он и Цыпа сидели рядом с Лехой.

— Дай карточку, — сказал Витек Редькин, крепкого сложения парень, одетый в немецкий офицерский френч.

— Да за ради бога… — Леха вытянул из колоды карту. — На что идем? Чем отвечаем?

Витек вынул из внутреннего кармана френча длинную золотую цепочку, бросил на кучу пачек сигарет и галет.

— Фью-ить! — присвистнул Цыпа, поднес к глазам цепочку, покачал. — Чисто рыжье! Це дило, Витек, це товар.

Стира протянул карту. Витек Редькин взял, посмотрел, сказал:

— Еще.

Стира протянул еще одну карту. Витек задумался. Стало тихо. Сквозь стены блиндажа смутно доносились звуки боя, который вел полк майора Белянова.

— Дай еще, — нарушил наконец молчание Витек.

— Всегда пожалуйста, — оскалился в улыбке Леха Стира, протягивая карту.

Редькин опять задумался.

— Бери еще, Редяха, — посоветовал кто-то из зрителей.

— Зачем советуете, граждане, — усмехнулся Цыпа. — Витек Редькин не фраер, сам знает, что делать.

— Эх, Редяха-ведьмаха, играй, да не заигрывайся, — хихикнул Хорь.

— Хочется еще взять, — улыбнулся Редькин, оглянувшись на зрителей, — но не могу…

— Кто не хочет, когда может, не сможет, когда захочет, — поучающе заметил Стира.

— Во дает Редяха! В атаку шел, жизню потерять не боялся, теперь трясется! — сказал Цыпа.

— Люди гибнут за металл, — философски изрек Хорь.

— Играй себе, — выдохнул Витек.

— Как скажете. — Стира снял с колоды верхнюю карту, бросил на стол. Дама. Длинные тонкие пальцы Стиры приплясывали по колоде, затем сняли еще одну карту. Туз. Дальше брать было рискованно, но и останавливаться на четырнадцати бессмысленно. Все ждали, затаив дыхание, даже жевать перестали. Стира сверлил глазами Редькина, пытаясь угадать, сколько тот набрал очков. Наконец снял карту и бросил ее на стол. Семерка!

— Ваши не пляшут. — Леха взял цепочку, покачал ею в воздухе и сунул себе в карман.