Тут Ваня, конечно, мало-мало слукавил.
Какой бы ни был Михаил Борисович прохиндей, но Устав он предпочитал по возможности чтить. И если он свалил с Главного, значит, не дождался подмены. А подмена-то – святая обязанность Ивана Ивановича, как старшего сотрудника первого этажа. И где он, спрашивается, был, наш доблестный Роланд, а? В каких лугах ромашки рвал?
Вот Михаил Борисович и ушел, закрыв двери. А что ему оставалось делать? Оставлять Галерею нараспашку? Имея перед собой непростой выбор – обосраться на металлоискателе или временно прекратить доступ посетителей, он выбрал второе.
Снаружи собралась порядочная толпа, туда-сюда сновали озабоченные, ничего не понимающие милиционеры (которые сами неизвестно где болтались все это время), уже пронесся слух о заложенной бомбе. До беспорядков и всеобщей паники оставалось полшага, когда разрумянившийся и похорошевший Михаил Борисович открыл, наконец, тяжелые двери Главного входа. В образовавшейся давке слегка пострадало несколько человек.
Но самое ужасное было то, что Евгению Евгеньевичу, который возвращался в Третьяковку из «офиса» пришлось в общей очереди, вместе с простолюдинами терпеливо ожидать пока «академик просрется.». Какого хрена Е.Е. не прошел через Служебный вход – это тоже было покрыто тайной. Наверное, ему было любопытно посмотреть, чем дело кончится. Вообще в этой истории многое оставалось загадочным и непонятным.
Ваня тоже удивился: отчего Е.Е. не изволил проследовать через Служебный вход? Оттуда Зандер никуда не отлучался. Зандер вообще надежный, немногословный молодчага, не подкачает в случае, не приведи господи, атомной войны.
Е.Е. ответил в довольно резкой форме, заявив, что до тех пор пока он является начальником объекта «ГТГ», он и только он будет решать через какой вход ему заходить на объект, когда чай пить, и как наказывать нерадивых подчиненных. Мол, он специально не вмешивался. Причем, сказал Е.Е. с тяжелой интонацией в голосе, «ни одна блядь жопу из дежурки так и не показала».
Ивану Ивановичу крыть было нечем, потому что это был уже довольно увесистый камушек в его огород. Наорав в качестве моральной компенсации на Михаила Борисовича, Ваня пришел в дежурку. Он уселся за столом, набузовал себе кофе в поллитровую артельную кружку, и насупился как половозрелый бобер на ондатровую шапку. Его никак не покидало ощущение несправедливости и тенденциозности предъявленных ему обвинений.
– Ты понимаешь, Фил, – жаловался он мне в сердцах, шумно хлебая кофе, – меня же вообще в Третьковке не было!
– А где ты был, Ваня? – спросил я сочувственно.
– Так это… В магазине я был. За сардэлками икекчупом ходил. Вечером на «восьмерке» надо же что-то покушать! – простодушно сознался Иван Иванович.
Ну конечно. Чист, как стеклышко. Сардэлки и кекчуп он прикупал. А Третьяковка, посты, безопасность – это все пустое. Это так, херня…
– Ты уж Евгению-то не рассказывай. Он не поймет, – посоветовал я.
Ваня протяжно вздохнул. Смутно и тягостно было у Вани на душе. А в это самое время к нему поспешал Гена Горбунов, воображая уже, чего бы такого асоциального учинить на нежданно свалившиеся полтыщи.
Когда, сияя от восторга, он предстал перед ничего не подозревающим Иваном Ивановичем, тот озадачился этим фактом – ведь в соответствии с «графиком постов» Гена должен был появиться в дежурке не ранее чем часа через два с половиной.
– Тебе чего? – довольно грубо спросил Ваня, нахмурив брови.
– Ну как…Это… – начал Гена. – Я пришел.
– Я вижу! – саркастически фыркнул Ваня в ответ. – Я вижу, что ты пришел. Мне тебя за это в луковку поцеловать, что ли?
На черноголовском сленге луковкой, считаю уместным сообщить, обозначался пенис взрослого мужчины. Или пенис вообще – признаться, позабыл…
Стеснительный Гена смутился было холодному приему. Но потом он, должно быть, решил, что это Ваня так шутит, изображая недоумение и раздражение одновременно. В «Куранте» действительно любили пошутить над Геной. Это вернуло ему отчасти присутствие духа, и он с идиотскими ужимками, улыбочками и подмигиваниями продолжил испрашивание несуществующей именинной премии.
– Ну ладно тебе, Ваня… Ну, давай… Мне на пост пора… – замямлил Гена, все еще пребывающий в заблуждении, что Иван Иванович его разыгрывает.
– Чего тебе давать, Гена? – начал уже не на шутку раздражаться старший сотрудник. – Ты почему не на посту, а?
Геннадий же, почувствовав запах легких денег, был к прискорбию настойчив. И он совсем не кстати надумал вдруг разразиться бурной критической тирадой:
– Как чего, Вань?! Я за деньгами пришел, за премией! И хватит из меня уже дурачка делать! Совсем уже тут, понимаешь… Обнаглели уже! Я Побегалову жаловаться буду!
Очевидцы рассказывали, что еще немножко, и рассвирепевший Иван Иваныч и впрямьзлобно отодрал бы Геннадия прямо там, на «Журнале постов»! Всклокоченный Гена в паническом ужасе ретировался крупной рысью, и потом две недели вообще не заходил в дежурку, даже в законные свои подмены – от греха подальше.
Я вот тут недавно посмотрел по МТV передачу «Подстава». Что сказать? Мило конечно, забавно, не без выдумки. Но драйв не тот, совсем не тот. Как-то мягковато, общечеловечно, сиропно-карамельно. Подставляемый ведь по моему мнению должен активно выделять адреналин и жидкий стул, искриться желтым огнем. А иначе – зачем?
Но я вижу, нетерпеливый мой читатель, тебе не терпится узнать чем кончилась история с Горобцом и диваном.
«Вот же, блять, драма, в самом деле!» – должно быть, думаешь ты. Действительно, на что только приходится растрачиваться… И не говори. Тоже мне, оптимистическая трагедия: диван и какой-то там, понимаешь, Горобец! Высосанный из пальца, мелко мещанский, дрищевенький сюжетец…
«Аффтар, сукабля, где драматургический размах?» – совершенно справедливо возмущаешься ты сейчас. – «Где столкновение характеров?! Где внутреннее напряжение и звенящий нерв? Что это вообще за херня и беспомощная самодеятельность?! Позовите милицию!».
Дык, нету у товарища Сталина для тебя других писателей, не взыщи, братец…
Ладно, слушай. Напоминаю вкратце диспозицию. Просто, чтобы не забыть. Итак: я (изящно облокотившийся на мраморную балюстраду), 15-й пост, и Горобец, идущий на обед. Кстати, если заглянуть за угол налево, то можно полюбоваться на классическую кустодиевскюю красавицу – девоньку весом где-то под, а, скорее всего, и далеко за центнер.
Красавица сидит на кованном сундуке, застеленном семью лоскутными одеялами, и, мило смущаясь, правой рученькой мнет левую сисеньку. При этом ничто из одежды ее не сковывает. В этом обстоятельстве и заключена драматическая составляющая произведения. Все-таки, ребята, мастер есть мастер! Пробирает до костей. Особенно выразительными получились у Кустодиева бедра. Это такие бедра… Втроем можно браться – было бы желание.
Добавлю, что у кого как, а у меня воображение прямо-таки невольно дорисовывало еще и не вошедшего в кадр толстопузого распаренного купчину, от лица которого собственно и происходит созерцание сей дивной замоскворецкой нимфы. У купчины, разумеется, в полрожи борода-лопата, огрызок соленого огурца в одной руке и стопка горькой в другой. Одет негоциант запросто – в нательный крест и бязевые исподние подштанники с такими, знаете ли, трогательными завязочками. А под подштанниками эдак, простите за прямоту, оттопыривается.
Помню, как-то подвел я одну свою знакомую девушку к этой картине и сказал: «Вот не будешь меня слушаться – такая же вырастешь!». Тьфу, блин, опять! Но нет худа без добра – не зря мне вспомнились бабы и мебель.
Итак, подманив хитростью Горобца, говорю ему самым небрежным тоном:
– Слышь, Вован, тебе кожаный диван не нужен?
Горобец немного растерялся.
– Чего? – спросил он опасливо.
– Да ничего… Диван, говорю, не требуется?
– Какой диван, Фил? – Горобец по-прежнему ничего не понимал. Что и не удивительно. Я еще и сам не знал всех подробностей. Экспромт, друзья мои. Вдохновение подскажет нужные слова.