— Что, разве Лайэн ничем не занимается?

— Я не слышала, чтобы он упоминал о чем-нибудь подобном, — уныло пожала плечами Джорджина. — Насколько мне известно, он проводит все время здесь, в этой Орлиной горе, целый день мечтая о вещах, которые могли бы произойти, и настолько полон нескончаемого оптимизма, что уверяет и своих людей, и себя самого, что одного желания достаточно, чтобы сбылись мечты!

Стелла быстро убрала с лица торжествующую улыбку, скользнувшую по ее губам. Неожиданно охваченная жаждой действия, она поднялась на ноги сама и подняла Джорджину.

— Решено! — энергично заявила она. — Завтра утром, как можно раньше, мы возвращаемся в Штаты. История дважды повторилась в нашей семье, но на этот раз мы сами будем строителями своей собственной судьбы. Скажем «Прощай!» Ирландии и ирландцам навсегда!

Джорджина, выдавив из себя улыбку согласия, все равно думала, с заметным испугом, как даже ее динамичная, решительная мать отважилась бросить такой вызов богам.

Глава тринадцатая

Стелла не желала больше стычек с Лайэном. Его прямой, как стрела, взгляд заставлял ее чувствовать неудобство, и она не могла стерпеть того, что его аргументы оказывались всегда гораздо сильнее и логичнее ее доводов; поэтому она решила оставаться в своей комнате и попросила Джорджину принести за нее извинения Дидре.

— Скажи ей, что я устала смертельно и не могу спуститься вниз к кофе, моя милая, — проинструктировала она дочь, сняла платье и накинула толстый стеганый халат. — Однако я была бы очень признательна, если бы ты мне принесла стакан горячего молока, если тебе удастся его выпросить у этой экономки с глазами коршуна.

Джорджина, немного замешкавшись у двери, болезненно улыбнулась.

— Кэт? Но она же прелесть, мамочка, ты просто ее не знаешь.

Стелла сказала, скорчив гримасу:

— Я поверю тебе, дитя, после того, как ты принесешь мне это молоко.

В тускло освещенном коридоре была мрачная тишина, когда Джорджина медленно шла к лестнице. Приблизившись к лестничной площадке, приглушенный шум голосов из нижнего холла заставил ее немного задержаться, прежде чем продолжить путь вниз. Она страшно устала, была эмоционально опустошена, и все, что она хотела сделать, это было принести Стелле молоко, после этого забраться в свою постель и заснуть. И это желание уединения заставило ее отодвинуться в тень и дождаться, когда говорящие внизу, кто бы они ни были, отошли бы в сторону, чтобы она могла проскользнуть в кухню. Она осторожно вытянула по-журавлиному шею, чтобы глянуть вниз. Разговор все еще слышался из холла, и кроме него доносилось еще кое-что — запах манильской сигары, знакомый запах, который у нее ассоциировался только с одним человеком. Голоса зазвучали громче, и в центре холла она увидела Дидру, шедшую под защитой крепкой руки Лайэна, красивое лицо которой было безоблачным. Джорджина отпрянула, как от удара, сердце ее заколотилось и, казалось, готово было выскочить из груди.

— Так ты, значит, никогда не собирался выполнить это? — отчетливо услышала она спокойный голос Дидры. — Тогда, ради всего святого, зачем ты ввязался в это, Лайэн, дорогой? — упрекнула она его. — Я удивилась, что ты, кому сплетни отнюдь не доставляют удовольствия, позволил себе стать мишенью для пересудов, особенно такого толка. Что могло тебя заставить?

Джорджина чуть не выдала свое присутствие, когда опрометчиво вытянула шею над перилами, стараясь услышать ответ Лайэна, однако его слова прозвучали неразборчиво. Все, что она увидела, была его темная голова, склонившаяся в мимолетном поцелуе волос Дидры, потом они вошли в библиотеку, и дверь плотно затворилась за ними.

Странно, что поцелуй может одновременно и доставить удовольствие, и принести боль. То, что Дидре он был крайне приятен, не вызывало сомнений; ее заливистый смех был слышен даже через закрытую дверь, но Джорджина закрыла глаза и сжала кулаки, чтобы перенести это зрелище, ослепившее ее и принесшее такую боль. Они обсуждали ее, и Лайэн рассказал Дидре все об их фиктивном обручении, а, может быть, также и о других вещах… Она прислонилась к перилам, пока не спала горячая волна стыда, обжегшая ее. Пока она заставляла свои трясущиеся ноги доставить ее вниз и на кухню, она молча молила сквозь стиснутые зубы: «Пожалуйста, Лайэн, не рассказывай ей всего… как я почти умоляла тебя полюбить меня!..» Она всхлипнула, и этот звук, сам по себе довольно тихий, казалось, прогромыхал под сводами холла, постепенно набирая силу. Он отскакивал от холодных каменных стен, неплотно увешанных рваными мятыми шелковыми флажками, и снова накатывал на заботливо прикрепленные к стенам рыцарские латы, охранявшие вход. Наверху он двигался по спирали к центру потолка и там запутывался среди подрагивающих хрустальных сосулек, свисавших с люстры, покрытой толстым слоем вековой пыли, и они начали тонко позванивать в унисон, как бы желая, как казалось ее воспаленному воображению, выразить ей сочувствие в ее агонии.

Она стояла неподвижно перед дверью в библиотеку, опасаясь шелохнуться, чтобы ни малейший звук не заставил Лайэна попытаться обнаружить его источник, однако дверь оставалась закрытой, и постепенно к холлу вернулся его обычный покров задумчивой тишины. Она, нервно кусая губы, начала потихоньку двигаться по проходу, ведущему к кухне. Оттуда не доносилось ни звука, и — поскольку Кэт всегда напевала без конца повторяющиеся песни, когда была там, — Джорджина облегченно вздохнула; если повезет, то она сможет налить молока и вернуться к Стелле уже через несколько минут.

Но ей не повезло. После того, как она подогрела молоко и перелила его в стакан, стоявший на серебряном подносе, она двинулась в обратный путь, к лестнице, стараясь держаться в тени. Она уже стояла на первой ступеньке, когда тяжелую тишину нарушил мужской голос.

— Джорджина, подожди, мне надо поговорить с тобой!

— О, нет, — выдохнула она, прежде чем ответить. — Пожалуйста, Уэйли, не сегодня, поговорим завтра, я так устала…

Однако, когда Джорджина уже удалилась от него, Уэйли решил предпринять еще одну попытку.

— Ты, Джорджина, передо мной в моральном долгу, пойми это! — обвинил он ее.

Она тупо признала, что его обида обоснованна, и попыталась выбросить из головы мысли об Лайэне, чтобы сконцентрироваться на точных и правильных ответах Уэйли. Она не протестовала, когда Уэйли взял поднос из ее рук и повел в гостиную, где тлеющий камин еще излучал тепло.

— Садись. — Он подвел ее к креслу, подвинутому ближе к огню, и сам сел рядом. Некоторое время они молчали, потом он нерешительно заговорил, однако лишь только прозвучали его первые слова, как речь его потекла стремительным потоком.

— Я в полной растерянности, как мне понимать все это, Джорджина… Что, как ты думаешь, я чувствовал сегодня вечером, когда вошел в этот сарай и увидел, что ты целуешь совершенно незнакомого человека перед всеми этими людьми, — и выглядит это так, как будто это доставляет тебе огромное удовольствие! Я знаю, ты не сказала своей матери ничего определенного по поводу наших отношений, однако у нас с тобой всегда было полное взаимопонимание. Ты знаешь, что я дожидался того, чтобы мое положение в фирме стало достаточно надежным, перед тем как попросить тебя стать моей женой, и у меня создалось впечатление, что ты была готова ждать этого. Что произошло, Джорджина? Почему ты разрешила Майклу увезти себя, даже не обсудив этого со мной? Я чуть не сошел с ума от беспокойства, когда вернулся в гостиницу и узнал, что ты уехала несколько часов тому назад и не оставила никакого адреса для писем. Ты что, совсем не подумала о моих чувствах?

Он остановился, чтобы набрать воздуха, и правильные, обычно бесстрастные черты лица исказились от переполнявших его чувств. Джорджина слишком устала, чтобы попытаться объяснить ему что-либо, и молча смотрела на него, стараясь его понять.

Ее лицо, не выражавшее ни малейшего раскаяния, вызвало в нем чувство негодования, быстро сменившееся страхом при мысли, что, быть может, все же за спектаклем, который разыграл хитрый старейшина Ардьюлин, кроется что-то большее, который начал преобладать в его сознании над раной, нанесенной его гордости. Джорджина изменилась даже сильнее, чем он думал. При первом взгляде на нее в этот вечер он был удивлен, что она совершенно не причесана. В ней его, в первую очередь, всегда восхищало ее холодное самообладание, изысканный вкус и утонченный стиль одежды, но здесь она выглядела как сестра любой из простых деревенских девушек, собравшихся на празднество, с их вспыхивающими румянцем лицами, в простых платьях, шумливых и развязных. Его взгляд обострился, когда он посмотрел сверху вниз на ее обеспокоенное лицо; в нем можно было увидеть не только внешние поверхностные изменения. Никогда и никому она не позволяла проникнуть в ее чувства, существование которых он только подозревал за дымчато-серым экраном ее глаз, но теперь, когда она посмотрела на него, его привела в смущение та мучительная душевная боль, которую она не в силах была скрыть.