Луны холодные рога

Струят мерцанье голубое

На неподвижные снега;

Деревья-призраки — в покое;

Не вздрогнет подо льдом вода.

Зачем, зачем нас в мире двое!

«Увы, Мария, навсегда

Погасли зори золотые,

Любовь скатилась, как звезда.

Скажи, зачем, как в дни былые,

Мы вместе? Мы в долине сна?

Скажи, мы — призраки, Мария?»

С высот мерцанье льет луна,

По снегу вдаль уходят тени,

Ответ вопросам — тишина.

«Скажи, ты помнишь — наслаждений

Крутящий, неистомный пыл,

Часы любви в безумной смене?

Твой замер взор, твой взор застыл,

Дышалось астрами и садом,

В окно осенний воздух плыл…

Ты помнишь?» Голубым каскадом

Луна струит холодный блеск,

И мы скользим в молчаньи рядом.

«А это утро! Тихий плеск

Реки па отмели песчаной,

Кузнечиков беспечный треск,

С полей восторг благоуханный!

Под яркой, летней синевой,

До чресл разоблаченной, странной,

Я прошептал тебе: „Я — твой!“

Ты помнишь?» Синевой одета

Лупа над далью снеговой.

Мой голос умер без ответа.

Идем мы, двое, в тишине,

Под чарой голубого света.

«А день весенний! Как во сие

Сиял нам праздник первой встречи.

Сказалось все — тебе и мне.

Без ласк, без клятв, без слов, без речи,

И, как венчальные огни,

Затеплились на елях свечи!

Святыня — те былые дни!

Я изнемог. Что было, снова,

Чтоб мог воскреснуть я, верни!»

Зову в безумии. Ни слова.

Гляжу: лишь тень моя, одна,

На ткани снежного покрова.

Как гроб, мертва и холодна

Лазурная равнина снега,

Свое мерцанье льет лупа,

На вышине сверкает Вега.

Черное море голов колыхается,

Как живое чудовище,

С проходящими блестками

Красных шапочек,

Голубеньких шарфов,

Эполетов ярко-серебряных,

Живет, колыхается.

Как хорошо нам отсюда,

Откуда-то сверху — высоко-высоко, —

С тобою смотреть на толпу.

Красивая рама свиданий!

Залит пассаж электрическим светом,

Звуки оркестра доносятся,

Старые речи любви

К сердцу из сердца восторженно просятся.

Милая, нет, я не лгу, говоря, что люблю я тебя.

В зеркале смутно удвоены

(Словно мило-неверные рифмы),

Свечи уже догорают.

Все неподвижно застыло:

Рюмки, бутылки, тарелки, —

Кресла, картины и шубы,

Шубы, там вот, у входа.

Длинная зимняя ночь

Не удаляется прочь,

Мрак нам в окно улыбается.

Глазки твои ненаглядные,

Глазки, слезами полные,

Дай расцелую я, милая!

Как хорошо нам в молчании!

(Нам хорошо ведь, не правда ли?)

Стоит ли жизнь, чтобы плакать об ней!

Улыбнись, как недавно,

Когда ты хотела что-то сказать

И вдруг покраснела, смущенная,

Спряталась мне на плечо,

Отдаваясь минуте банально-прекрасной.

А я целовал твои волосы

И смеялся. Смеялась и ты, повторяя:

«Гадкий, гадкий!»

Улыбнись и не плачь!

Мы расстанемся счастливо,

У подъезда холодного дома,

Морозною ночью.

Из моих объятий ты выскользнешь,

И вернешься опять, и опять убежишь,

И потом, наконец,

Пойдешь, осторожно ступая,

По темным ступеням.

Мать тебя дожидается,

Сидит, полусонная, в кресле.

Номер «Нивы» заснул на столе,

А чулок на коленях…

Как она вздрогнет, услышав

Ключ, затрещавший в замке!

Ей захочется броситься

Навстречу тебе, — но она,

Надвинув очки, принахмурится,

Спросит сурово:

«Откуда так поздно?» — А ты,

Что ты ответишь тогда, дорогая?

Холод ранней весны;

Темная даль с огоньками;

Сзади — свет, голоса; впереди —

Путь, во мрак убегающий.

Тихо мы идем по платформе.

Холод вокруг и холод в душе.

«Милый, ты меня поцелуешь?»

И близко

Видятся глазки за тенью слезинок.

Воздух разрезан свистком.

Последний топот и шум…

«Прощай же!» — и плачет, и плачет,

Как в последней сцене романа.

Поезд рванулся. Идет. Все мелькает.

Свет в темноту убегает.

Один.

Мысли проносятся быстро, как тени;

Грезы, спускаясь, проходят ступени;

Падают звезды; весна

Холодом дышит…

Навеки…