Старый господин выпрямился — я никогда не забуду выражения ледяной насмешки, исказившей его лицо.

— Ах, поглядите-ка! Комедия превосходно удалась!.. Некоторые умеют натаскивать и использовать своих детей! — он так оттолкнул от себя малышку, что та пошатнулась.

Женщина подбежала к Гретхен и крепко прижала её к себе.

— Отец, — сказала она, предостерегающе подняв палец, — мнеты можешь причинить любое зло, меняты можешь топтать ногами — я всё перенесу; но моё дитя ты не должен трогать своей жестокой рукой — ты больше не посмеешь это сделать!

Она подняла малышку, с побледневших губ которой не слетел больше ни один звук, и взяла её на руки.

— Я не знаю, кто привёл сюда ребёнка, — продолжала она.

— Я! — сказала я дрожащим голосом, сделав шаг вперёд. — Простите меня!

Она тотчас повернулась ко мне, и её лицо, несмотря на глубокое волнение, приняло мягкое выражение.

— Я хотела забрать ребёнка домой, — сказала она старику, и мне показалось, что каждый мускул её гибкого, нежного тела застыл в напряжении. — Её не было в саду, и дверь в ограде стояла нараспашку. В ужасном страхе я прибежала сюда, чтобы попытаться избежать момента, когда твой взгляд упадёт на ребёнка — но было поздно… Отец, после ужасной борьбы я позволила тебе называть меня бессердечной, неблагодарной, потерянной дочерью; я безоружна перед твоими нападками, по поводу которых набожный мир говорит «Да» и «Аминь». Но как матьты не имеешь права меня оскорблять!.. Ты считаешь, что я могу моё сокровище, моё обожаемое дитя, — она страстно прижала малышку к себе — это милое, доброе сердечко использовать из корыстных побуждений в какой-то комедии? Это позорное обвинение, которое я не намерена переносить, которое я с негодованием отметаю и за которое ты должен будешь дать ответ перед Господом!

Она повернулась и ушла.

Я думала, что он сейчас побежит вслед за оскорблённой им женщиной и примирительно обнимет её; но он, видимо, был из тех безгранично тщеславных людей, которые считают себя всегда правыми — если таких людей посетит когда-нибудь хотя бы тень подозрения, что это не так, то смущение от этой мысли вызовет в них лишь упрямство и жестокость.

Он бросил вослед убегающей дочери злобный взгляд и и внезапно с красным от гнева лицом подступил ко мне, да так близко, что я отшатнулась в колючие кусты за моей спиной.

— А вы, как вы только посмели безо всяких на то прав открыть в чужих владениях крепко запертую дверь? — накинулся он на меня. В его голосе было столько ненависти, как будто она накапливалась и взлелеивалась годами.

Меня от замешательства парализовало, я не могла пошевелить ни рукой, ни ногой… И о Боже, этот кошмарный человек только что получил ещё и подкрепление! Рядом со мной стоял господин Клаудиус, он как будто вырос из-под земли — видимо, он вышел к нам из чащи. Я поглядела на него снизу вверх; он снова был в этих ужасных синих очках и поэтому выглядел ещё бледнее, чем давеча в конторе… Он, конечно, никогда не простит мне, что я без разрешения открыла дверь в его заборе и привела чужого ребёнка в его лес… Сейчас меня будут судить уже два неумолимо строгих и жестокосердых лавочника, и убежать я не могу — я стояла беззащитная перед ними… Может быть, мне всё же стоит попытаться позвать Илзе или отца?

— Господин Клаудиус, — умерив свой голос, сказал бухгалтер, которого, казалось, сильно поразило появление самого владельца, — вы видите меня в большом волнении. Я, как всегда по воскресеньям, пришёл сюда на прогулку, и…

— Я видел всё произошедшее из-за кустов, — спокойно перебил его господин Клаудиус.

— Тем лучше — тогда вы должны согласиться, что у меня было достаточно причин для негодования. Во-первых, без нашего ведома была открыта дальняя дверь, за которой мы не можем наблюдать…

— Конечно, это неприемлемо, господин Экхоф… Но вы в своём рвении забыли, что фройляйн фон Зассен — дочь моего гостя, и с ней недопустимо разговаривать такимтоном, какой вы только что себе позволили.

Я с удивлением посмотрела на господина Клаудиуса и попыталась разглядеть его глаза за очками — разговор пошёл иначе, чем я ожидала. Бухгалтер, однако, так поражённо отступил назад, как будто он впервые в своей жизни услыхал из этих уст подобный ответ. Он грозно нахмурил брови, и его рот искривила язвительная усмешка.

— Фройляйн фон Зассен? — насмешливо повторил он. — То есть я должен уважать аристократию? Но не в этом же потешно выряженном ребёнке?

— Мне и в голову не приходило подчёркивать дворянское имя, — слегка покраснев, возразил господин Клаудиус. — Я лишь хотел указать на такт и уважение, с которым вы должны обращаться к любому без исключения гостю в моём доме.

— Ну-ну, вы ещё увидите, какое благословение ваше гостеприимство принесёт в ваш честный дом вот именно в этом случае!.. Я достаточно просил и пытался воспрепятствовать — всё бесполезно! Языческие идолы снова вытащены на свет Божий, и наверху в «Усладе Каролины» сидит варвар, который не знает Бога и поднимает старых истуканов! И тот, со скипетром, юный безбожник на княжеском троне, который должен предводительствовать своим народом в послушании, честности и страхе божьем, который должен сделать свою страну оплотом восславления и молитвы, — он помогает при возвеличении нового тельца! «Велик вопль на жителей Содома и Гоморры к Господу, и тяжки грехи их»… Господь терпелив, но придёт час, когда с неба обрушится огонь и сера!

Господин Клаудиус, очевидно сильно задетый, молча дал излиться фанатичному рвению бухгалтера. Старый человек говорил с глубочайшим убеждением; но, он, наверное, ещё никогда не высказывался перед своим шефом так громогласно и так грубо, как вот в этот момент ожесточённого возбуждения.

— Господь удостоил меня видеть и слышать там, где неверящие поражены слепотой и глухотой, — продолжал бухгалтер. Он поднял руку и, как пророк, указал ею на «Усладу Каролины». — Этот дом был воздвигнут в грехе и остался на веки вечные преисподней порока; и те оттуда, согрешившие против заповедей господних, никогда уже не обретут покоя — они бродят вокруг, клянут судьбу и провозвествуют несчастье дому, который принял осквернителя…

Господин Клаудиус предупреждающе поднял руку.

— И разве я не слышал тот душераздирающий крик в залах за печатями? — непоколебимо продолжал старый господин, возвысив голос. — Разве я не видел, как люстра в моей комнате шатается под шагами того жуткого призрака, который беспокойно бродит наверху?… Я знаю, они восстали из гробов; они обречены из-за своих грехов пребывать в этом мире и предупреждать слепцов… Господин Клаудиус, в тот день, когда это юное существо — он указал на меня — появилось в «Усладе Каролины», там, наверху, в замурованных и запечатанных залах, кипела жизнь!

О Боже, он подслушивал! Когда я легкомысленно и беззаботно носилась по строго оберегаемым покоям умершего офицера, острые голубые глаза следили за люстрой и по её качанию отслеживали мои шаги; старик слышал вскрик, вырвавшийся из моей груди при виде отражения в зеркале, и в своей мрачной мании использовал его, чтобы настроить владельца дома против меня и моего отца.

Я невольно поглядела на лицо господина Клаудиуса, обращённое ко мне; но сверкающие синие стёкла так закрывали его глаза, что было невозможно определить, какое впечатление оказали на него слова старого бухгалтера. Господин Клаудиус на шаг приблизился ко мне; возможно, моё лицо от ужаса побелело, и он испугался, что меня охватит слабость; но когда он увидел, что я не так уж нетвёрдо стою на ногах, он снова повернулся к моему мрачному преследователю.

— Ваши слова решительно подтверждают, что ортодоксальность приведёт нас в конце концов к вопиющему суеверию! — сказал он; в его обычно равнодушном голосе смешалось негодование и сожаление. — Я не могу вам передать, как мне жаль видеть, что вы впали в такой ужасный мистицизм, господин Экхоф! Мне уже об этом говорили, но я не верил… Я не имею ни малейшего намерения подвергать порицанию ваши взгляды, но я бы попросил вас воздержаться от их демонстрации как на работе, так и в отношении моих распоряжений по дому!