Ласковость, снисходительность? И это все, что дает любовь? Герцогиня застонала, ей показалось, что перед ее глазами разорвалась завеса и открыла ей бесконечную холодность и скудость чувств мужа.

Но он никогда не давал ей повода к ревности, этой мещанской страсти, как говорила принцесса Текла, — страсти, которая никогда не должна была касаться сердца принцессы.

— Я не знаю этой страсти, — отвечала тогда герцогиня, — и, слава Богу, никогда не имела повода к ней.

Но сейчас владетельная герцогиня, принцесса королевской крови, почувствовала, что и она стала ее жертвой и будет мучиться без надежды на спасение…

Она снова взглянула в зеркало и закрыла глаза руками. Неужели она была слепа? Чем могла она быть для него, больная, приближающаяся к могиле?

Ничем, кроме бремени. Нет, только не это!

Но не могли они подождать ее смерти? Сколько это может продолжаться? Ах, только бы они пощадили ее, проявили жалость до тех пор! Сжальтесь!

Она упала на подушки, не имея сил шевельнуться, но всем своим существом чувствуя жестокую действительность, — судьба сбросила маску и показала свою истинную физиономию, исполненную горя и отчаяния.

Герцогиня не знала, сколько времени она так пролежала. У нее не было больше сил возражать себе; ей все чудилась белокурая головка девушки, прижимающейся к его груди, как некогда она, а сама она лежала в гробу и не могла пошевельнуться, как ни старалась. Холодный пот струился по ее лицу; наконец, она вскочила и с отчаянием дернула звонок. Горничная вбежала с испугом.

— Откройте окно! — крикнула герцогиня, сидя в постели. — Я задыхаюсь!

Горничная подбежала к окну и отдернула занавески; первый луч утреннего солнца ворвался в комнату и упал на горящее лихорадочным возбуждением лицо женщины.

Она вопросительно взглянула на этот прекрасный мир, на колеблемые утренним ветром вершины деревьев парка и далекие голубовато-зеленые, покрытые еловым лесом горы. Она дышала чистым свежим воздухом, слышала щебетанье птиц и вдруг расплакалась слезами стыда за свое отчаяние, за свое недоверие.

Герцогиня долго рыдала и, наконец, заснула… Когда она проснулась, у ее постели сидела Клодина.

Она устанавливала букет роз, которые выпросила у Гейнемана, и, занятая этим, не заметила, что герцогиня давно смотрит на нее. Когда она подняла голову, радость осветила ее озабоченное лицо.

— Ах, ты проснулась! — воскликнула она и опустилась на колени со своими розами… — Как ты испугала меня! Что с тобой? Фрау Катценштейн прислала за мной рано утром. Тебе повредил праздник!

Герцогиня тяжело оперлась головой о руку и пристально смотрела в прекрасное лицо, на котором так ясно выражались страх и огорчение. Потом провела рукой по своим волнистым волосам и тихо произнесла:

— Мне уже лучше. Как хорошо, что ты пришла.

Больше она ничего не сказала до обеда и неотступно следила за Клодиной глазами. К обеду она хотела встать, но шаталась, как пьяная, и должна была снова лечь.

— Останься у меня, Клодина, — попросила она.

— Да, Элиза.

Больная открыла глаза, как будто удивилась такому быстрому согласию и спросила:

— Разве ты можешь спокойно оставить свой дом?

— Не говори об этом, Элиза. Даже если бы там и было какое-нибудь неустройство, я все-таки бы приехала. Я напишу Иоахиму и велю прислать, что мне нужно. Не беспокойся!

— Расскажи мне что-нибудь, — попросила герцогиня вечером. Она неподвижно лежала с закрытыми глазами.

— Охотно, но что?

— Что-нибудь из твоей жизни.

— Ах. Боже мой! Тут мало что можно рассказать. Я думаю, ты знаешь все, Элиза.

— Все?

— Да, дорогая моя!

— Чувствовала ли ты к кому-нибудь склонность?

Лицо девушки вспыхнуло. Она медленно опустила голову.

— Не нужно, Элиза, — сказала она глухим голосом, — не расспрашивай!

— Ты не можешь сказать мне? — тихо и настойчиво спросила герцогиня. — Доверься мне, Дина, расскажи, — ведь я тебе все сказала…

В это мгновение доложили о приходе герцога. Совершенно расстроенная девушка встала и с поклоном прошла мимо него в соседнюю комнату.

— Клодина, Клодина! — позвала ее больная и, когда та поспешно вернулась, указала на стул рядом со своей постелью. — Останься здесь! — повелительно сказала она.

Она впервые заговорила с ней так.

Клодина послушно села. Она слышала, с каким участием говорил герцог, как он выражал надежду, что герцогиня завтра примет участие в празднике в саду, на который, вероятно, прибудет и мама.

— Я постараюсь быть здоровой, — ответила она.

— Это великолепно, Лизель, постарайся, — рассмеялся герцог. — Если бы все больные так думали, то доктора имели бы меньше пациентов. Желание действительно способствует выздоровлению — спроси доктора.

— Я знаю, знаю, — резко сказала молодая женщина.

— Доктор говорил, что ты больна теперь только психически, — продолжал герцог, — я не знаю, почему? Думаю, ты просто простудилась, дитя мое! Непременно нужно больше беречься — ночной воздух не годится для тебя, во всяком случае, ты поедешь на зиму в Канны.

«На зиму!» — с горечью подумала больная и потом сказала с не свойственным ей упрямством:

— Но я больше не хочу беречься!

Его высочество с удивлением посмотрел на всегда такую покладистую женщину.

— Ты на самом деле нездорова сегодня, — произнес он с раздражением, вызванным неразумным противоречием.

Затем переменил тему разговора и сказал, обращаясь к Клодине:

— Ваш кузен устроил вчера действительно прелестный праздник. Какое полное вкуса убранство, какие красивые костюмы! Например, ваш, фрейлейн фон Герольд, был прямо-таки роскошен, в нем вы возродили эпоху наших прабабушек. Не правда ли, Лизель?

— Я не могу переносить говора, пожалуйста, уйди, Адальберт, — проговорила больная, и губы ее нервно дрогнули.

Когда герцог с нетерпеливым движением отошел, она протянула ему руку и сказала с полными слез глазами:

— Прости меня!

Потом герцогиня схватила руку Клодины и, держа ее в своей горячей руке, откинулась на подушку и закрыла глаза.

Герцог ушел.

Между тем небо заволокло тучами, тяжелыми и темными, воздух был душен и предвещал грозу. В печальном свете пасмурного дня лицо герцогини казалось мертвым. Она лежала неподвижно, и Клодина целые часы сидела возле нее. Клодине сделалось страшно…

21

Известие о болезни герцогини распространилось повсюду.

— Она была ужасно больна в конце вечера, — заметила принцесса Текла за ужином в Нейгаузе.

— Мою кузину увезли в Альтенштейн рано утром, — сказала Беата, на лице которой не было и следа усталости, хотя она совсем не ложилась, потому что заставила под своим руководством убрать все следы праздника…

Теперь мебель, серебро и фарфор снова стояли на своих местах, и ничто не напоминало о волшебной обстановке прошедшей ночи, и всего менее — сами люди.

— Она только что написала мне, — продолжала Беата, — что ухаживает за герцогиней и совсем переселяется в Альтенштейн.

— Какая трогательная дружба! — воскликнула старая принцесса, которая была очень не в духе, потому что сегодня, когда она еще сладко дремала, барон Лотарь неожиданно отказал няньке, а фрау фон Берг еще в постели получила записку, которая помешала ей досмотреть счастливый сон: в ней заключалась формальная отставка от должности воспитательницы «моей дочери». Записка была составлена очень вежливо, и в заключение барон разрешил ей оставаться в его доме, сколько ей будет угодно.

Фрау фон Берг, вопреки всякому этикету, прямо в халате ворвалась к принцессе Елене. Маленькая светлость выглядела совсем несчастной, у нее были такие темные круги вокруг глаз, как будто она ночью больше плакала, чем спала…

— Ну и что? — сказала она, раздражая возмущенную даму таким утешением. — Вы будете жить у матери, Алиса, я поговорю с ней. Морслебен и без того возвращается к родителям.