Калиф и все его придворные заглядывали под кровать и взбирались на лестницы под самый потолок, обшаривая все уголки, куда могла спрятаться птица.

Не понимая, что происходит, Нуину всех расспрашивал о Тернинке, а его все расспрашивали о принцессином попугае. Он вообразил, что все сошли с ума, и сам едва не лишился рассудка. Калиф, увидев Нуину, бросился к нему и, уверенный в том, что для конюшего нет ничего невозможного, стал умолять юношу утешить принцессу, возвратив ей попугая.

Нуину, удивленный волнением отца и прихотью дочери и считая, что у него одного есть причина для волнения, не слишком вслушивался в то, что ему говорит калиф, и сам сказал калифу, что обещал Серене доставить к ней дочь целую и невредимую, и только на этом условии волшебница вручила ему спасительное лекарство, вот почему ему прежде всего необходимо увидеть Тернинку, тогда он готов отыскать попугая.

Услышав эти утешительные слова из уст того, кто никогда не бросал слов на ветер, Лучезара ему поверила. Она успокоилась, и ее искаженные горем черты вновь обрели привлекательность — она вспомнила о Нуину, о том, что он для нее сделал и что она ему обещала. Принцесса поразмыслила над всем этим, и воспоминания о сердечной склонности к конюшему, о данном ему слове и благодарность к нему заставили ее решиться. Встав на колени перед своим отцом, калифом, она просила у него, чтобы он разрешил ей отблагодарить человека, которому она столь многим обязана и который рискнул всем, чтобы ей услужить.

Услышав эти слова, калиф так подпрыгнул от радости, что удивил весь двор. Не отвечая дочери, он едва не задушил ее в своих объятиях и объявил ей, что она своим выбором доставила ему больше радости, чем если бы выбрала в мужья того, кто присоединил бы к их короне еще пятнадцать таких государств, как Кашмир. Когда калиф повернулся к будущему зятю, чтобы вручить ему руку прекраснейшей из принцесс, того не оказалось на месте — тщетно искали Нуину по всему дворцу: едва конюший почувствовал, к чему клонятся раздумья Лучезары, он скрылся в толпе и вернулся к сенешальше. Там он оставил свою дорогую Тернинку перед отъездом к Серене, там он и решил ее найти или хотя бы узнать, что с ней стало. Он и нашел ее там, но, боже, в каком виде!

После ухода Нуину она перестала плакать, погрузившись в размышления, которые отнюдь не укрепили ее дух. Ведь Нуину у нее самой спросил, где Тернинка. «Какую ужасную перемену нашел он в несчастной Тернинке, — говорила она себе. — Но увы! Если бы он любил меня, разве сердце не подсказало бы ему, что это я? Впрочем, наверно, он сразу узнал меня и ужаснулся, — рассуждала она далее. — И теперь я больше никогда его не увижу».

И тут ее охватило такое горькое горе, что она пожелала, чтобы эта минута стала последней в ее жизни. И так как она сохранила дощечки, на которых Нуину написал ей свои нежные и страстные признания, она захотела на них же оставить ему свое последнее «прости», запечатлев в нем голос своего сердца. Трогательнее того, что она написала, нельзя и вообразить.

Слова, сказанные в такие роковые минуты, приводят обыкновенно в глубокое волнение. Вот и бедная Тернинка, следовавшая порывам своего искреннего сердца, которое предчувствовало близкую гибель, начертав на дощечках последнее «прости», лишилась чувств. Нуину узнал дощечки, но, только прочитав, что на них написано, он узнал самое Тернинку. При этом зрелище кровь застыла у него в жилах. Оглядев с головы до ног странную особу, он не нашел в ней никакого сходства со своей возлюбленной. Ему показалось, что она умерла. И впрямь, глядя на нее, можно было подумать, что она мертва уже две недели.

Но изумление уступило место нежности, и, пока Нуину еще не охватило отчаяние, к нежности присоединилось сострадание. Пылко прижав к губам иссохшую и холодную руку своей возлюбленной, он оросил ее потоками слез.

Эти слезы не дали отлететь жизни, уже готовой покинуть тело, девушка приоткрыла глаза и увидела у своих ног того, кого пламенней всего желала и более всего боялась увидеть, единственного, кто мог заставить ее сожалеть об уходящей жизни или желать смерти.

Слова, которые они говорили друг другу, растрогали бы и самое свирепое сердце. Он пылко уверял, что любит ее не меньше, чем когда она была в расцвете своей красоты, и если первые чувства пробудила в нем ее наружность, то ум, доброта и все ее поведение оставили в его сердце след более глубокий, нежели другие блистательные ее чары, и этот след может изгладить только смерть.

Тернинка заплакала от радости и любви и в первый раз в жизни, полагая, что это в последний раз, сжала руку возлюбленного, и, хотя она сжала ее очень слабо, она вложила в это пожатие всю свою душу. Тернинка сказала юноше, что, получив от него столько безусловных доказательств редкой преданности, она умирает счастливая, и впрямь решила, что умирает.

Бесцеремонная сенешальша ворвалась к ним, желая прервать эту трогательную беседу. Вся ее ревность вспыхнула с новой силой, когда она увидела Нуину у ног той, которая, по ее расчетам, должна была внушить ему ужас. И так как она успела побывать во дворце и там узнала, что принцесса собирается замуж за Нуину и калиф с восторгом оповещает всех о предстоящем браке, она не преминула поздравить с этим Нуину в присутствии умирающей Тернинки.

Она надеялась прикончить ее этим последним ударом, однако внезапная вспышка ревности, которая должна была доконать больную, оживила ее иссякшие силы, правда ввергнув ее в новые страдания.

В эту минуту появилась принцесса в сопровождении своего отца-калифа и всех придворных. Велико же было удивление Лучезары, когда она увидела, перед какой странной особой стоит на коленях Нуину. Но еще больше была поражена Тернинка, увидев девушку, красота которой превосходила все, что ей прежде описывали. И вот тут самообладание и остаток сил разом ей изменили — она еще несколько мгновений смотрела на Лучезару, потом перевела взор на своего возлюбленного и смежила веки навсегда.

Нуину испустил крик, от которого содрогнулись присутствующие, а принцесса смутилась.

Калиф это заметил и, чтобы успокоить Лучезару, сказал:

— Пустяки, дочь моя, этот горестный вопль ничего не означает. Вот увидите, скелет, который он оплакивает, должно быть, принадлежит какой-то старой родственнице, Нуину отдает дань узам крови. Успокойтесь, Нуину, — продолжал калиф, обращаясь к конюшему. — Встаньте и утрите слезы. Смешно плакать, словно дитя, над какой-то мумией, когда вы только что получили королевство Кашмир и руку Лучезары.

Не знаю, что ответил бы на подобную проповедь кто-нибудь другой, но Нуину вообще ничего не ответил, и все решили, что он умер так же, как и Тернинка. В эту минуту появилась мавританка. Казалось, она горюет о смерти Тернинки и сочувствует горю Нуину. Видя растерянность калифа, она посоветовала ему без промедления унести умершую девушку и немедля ее сжечь, чтобы привести в чувство Нуину. И поскольку с тех пор, как эта женщина забрала власть над сенешальшей, ее словам внимали как оракулу, никто не подумал отвергнуть этот ее совет.

Напрасно Нуину кричал и сопротивлялся, не желая расставаться с телом Тернинки. Из его рук вырвали ту, кого он и теперь любил больше жизни. Во дворе замка приготовили костер, на него положили тело Тернинки, силой оттащив прочь убитого горем Нуину.

Началась траурная церемония — калиф, желавший воздать почести особе, которая, судя по всему, была дорога его будущему зятю, раздал пропитанные драгоценной смолой факелы своей дочери и советникам, потом своим сановникам и придворным, а потом поднял факел, который держал сам, и сказал:

— Да будет мой сын Нуину свидетелем того, с каким почетом я предам огню тело, которое он так оплакивает. Я уверен, что он останется доволен, и да помогут нам боги!

С этими словами он хотел поджечь костер с четырех сторон, но тут вдруг послышались мелодичные звуки, и несколько мгновений спустя верхом на Звонкогривке показалась грозная Серена.

На ее появление присутствующие отозвались по-разному: калиф перестал суетиться, придворные почтительно уставились на особу, в облике которой было нечто царственное. Лучезара радостно вскрикнула, увидя, что на руке у волшебницы сидит пропавший попугай, но сенешальша так перепугалась, что, будь цвет ее лица естественным, без сомнения, побледнела бы. А ее наперсница тщетно искала взглядом, в какую сторону бежать, она вскоре поняла, что надежды на спасение у нее нет.