— Разместите их в гараже и приступайте к допросам. Результаты доложите мне в конце дня.

— Будет исполнено!

Дубровский не стал смотреть, как арестованных, подталкиваемых в спины прикладами автоматов, повели к массивным воротам гаража, возле которого стоял часовой. Он прошел в свою комнату, сел за стол и углубился в чтение статей, подготовленных к публикации в местной русской газете «Новое слово».

7

Письмо от сестер Самарских пришло только девятого мая. Дубровский торопливо разорвал долгожданный конверт, вытащил небольшой листочек бумаги, видимо вырванный из простой ученической тетради. С волнением вчитался он в слова, написанные неровным, размашистым почерком. В начале письма Евдокия Остаповна сообщала, что живет по-прежнему с сестрой, что рада была получить весточку от Леонида. «Не то, не то, не это главное. Неужели?.. А вот и оно». Сообщение, которого он так ожидал, было в самом конце письма.

Дубровский вновь и вновь перечитывал эти строки, а в голове возникали беспокойные мысли. «Конечно, было бы хорошо, если бы Виктор Пятеркин жил здесь, под боком. Но у кого можно его пристроить в Кадиевке? У сестры Марфы Терехиной? Нет, не годится. У самой Марфы Ивановны? Тоже не то. Одно неосторожное слово — и хлопот не оберешься. Зачем давать Рунцхаймеру повод для лишних вопросов. А не лучше ли держать Пятеркина в Малоивановке, у сестер Самарских? Туда не более двадцати километров. Нужно только найти здесь, в Кадиевке, связного. С ним и отправлять донесения Виктору. А тот — через фронт, к Потапову. Но кому можно доверить такую тайну?»

Перебирая в памяти тех, с кем довелось познакомиться в Кадиевке за последние дни, Дубровский вспомнил Алевтину Кривцову. Он встретился с ней дней десять назад. Молодая женщина пришла на биржу труда и обратилась к дежурному в тот самый момент, когда Дубровский по поручению Рунцхаймера проверял списки молодых людей, отобранных для отправки в Германию. Она тоже значилась в этих списках и просила дежурного вычеркнуть ее, мотивируя просьбу тем, что на ее руках престарелая мать и годовалый ребенок. Она плакала, просила, но дежурный был неумолим.

Поначалу Дубровский лишь прислушивался к взволнованным, сбивчивым пояснениям женщины, но, когда закончил проверять списки, отыскал и ее фамилию. Посмотрел год рождения — 1921-й. Ей, как и ему, было всего двадцать два года. И столько мольбы слышалось в ее голосе, столько невысказанной тоски было в голубых заплаканных глазах, что Дубровский решил за нее вступиться. Он подошел к дежурному и через стойку спросил у женщины:

— Как ваше имя?

— Алевтина! — всхлипывая, ответила та.

— Такая красивая — и плачете. Слезы портят лицо. У вас появятся морщинки.

— А что же мне делать? Не могу же я бросить ребенка на старенькую маму! Неужели это так трудно понять?

— Где вы работаете?

— Я не работаю...

— Вот видите, поэтому вы и оказались в списке.

— Но на работу не так просто устроиться. Помогите мне, и я буду работать.

— А вы мне нравитесь. Я бы за вами даже поухаживал, — сказал Дубровский нарочито громко, чтобы дежурный тоже его услышал.

— Сначала помогите мне остаться в Кадиевке, а уж потом и ухаживайте, — отмахиваясь от Дубровского, проговорила Алевтина. Но в ее душе появилась маленькая надежда.

И Дубровский решился.

— Ну что ж, попробуем вместе попросить дежурного. — И, обернувшись к нему, добавил: — Пожалуйста, выполните мою личную просьбу. Вычеркните эту женщину из списка. Я сам позабочусь о ее устройстве на работу...

— Да, но без заведующего биржей труда...

— Если он спросит, скажите ему, что я так распорядился. Мне очень нравится эта женщина.

Дежурный понимающе кивнул. Спорить с личным переводчиком самого Рунцхаймера было бессмысленно и глупо. Он взял список, обмакнул ручку в чернильницу и провел жирную черту по строчке. Судьба Алевтины Кривцовой была решена.

— Большое спасибо! — сказал Дубровский. — Я доложу господину Рунцхаймеру, что списки подготовленных к отправке в полном порядке. О дне подачи эшелона вам будет сообщено дополнительно.

Попрощавшись с дежурным, Дубровский поманил Алевтину пальцем и направился к выходу. На улицу они вышли вместе.

— Ой! Я вам так благодарна. Вы даже представить себе не можете, что вы для меня сделали.

— Это представить не трудно. Гораздо труднее будет объяснить моему начальнику, если он у меня спросит, зачем я это сделал.

Алевтина потупила взор, а потом быстро спросила:

— И у вас действительно могут быть неприятности?

— Это зависит от вас.

— Простите, но я не понимаю...

— Видите ли, я могу объяснить своему шефу, что вы мне просто понравились. К тому же вы действительно мне понравились. Он у нас настоящий мужчина и должен понять. Но для того чтобы это выглядело правдоподобно, вы должны встретиться со мной сегодня вечером.

Алевтина бросила на Дубровского недоверчивый взгляд.

— Нет, нет. Не пугайтесь. Мы погуляем с вами по городу, вот и все.

— Хорошо. Я согласна. А где мы встретимся?

— У входа в городской парк. Я кончаю работу в пять часов. Если даже и задержусь немного, то к семи наверняка успею. В семь часов. Устраивает это время?

— Да. Но в девять уже начинается комендантский час.

— Ничего. Вы со мной, а я вас провожу домой в любое время.

Алевтина изучающе посмотрела на Дубровского. Взгляды их встретились.

— Скажите, вы немец? — неожиданно спросила она.

— Нет, я белорус.

— А почему же на вас эта форма?

— Служба такая...

— Значит, вам все можно?

— Так же, как и вам.

— Ну, нет. Мне почти ничего нельзя. Да вот хотя бы... Взгляните...

Они шли по центральной улице. Вдруг Алевтина остановилась возле щита с афишами, на котором рядом с рекламой кинофильма «Симфония одной жизни» пестрели листки с приказами и постановлениями немецких властей.

— Здесь приказ номер четыре, он запрещает пользоваться множительными аппаратами. А я машинистка, значит, дома не могу работать. А это приказ номер три. По нему меня могут покарать за недоносительство германским властям о враждебной деятельности моих земляков. Есть и распоряжение пятьсот двадцать, запрещающее пользоваться источниками света после определенного часа. А приказ номер два запрещает мне слушать советские радиопередачи. Тут и еще более десятка других...

— Вы так смело высказываете недовольство по поводу немецких приказов, что вас могут повесить на первом попавшемся фонаре.

— А станет ли светлее, если меня повесят на фонаре?

Теперь улыбнулся Дубровский.

— Однако вы смелее, чем я предполагал. Вас даже не смущает моя форма.

— Я просто чувствую, что вы хороший, добрый человек. К тому же, как вы сказали, я вам нравлюсь.

— Тогда расскажите мне чуточку о себе.

— Вы интересуетесь моей биографией, не сказав даже, как вас зовут.

— Извините, пожалуйста, просто заговорился. Меня зовут Леонид, Леонид Дубровский.

— Еще раз благодарю вас, Леонид, за то, что вы мне так помогли сегодня. А о себе, если позволите, я расскажу вечером. Сейчас я тороплюсь к подруге. Она обещала мне привезти немного продуктов из деревни.

— Ладно, согласен. Значит, в семь у входа в парк.

...А вечером она без утайки рассказала Дубровскому, что муж ее служит в Красной Армии, что сама она с приближением фронта эвакуировалась из Кадиевки на Северный Кавказ, жила с матерью и грудным ребенком в Пятигорске. Но вскоре и туда пришли немцы. Жить у чужих людей, вдали от своего дома, было сложно и дорого, поэтому они с матерью решили вернуться назад, в Кадиевку. Шли пешком через Армавир, Краснодар, Ростов. Ребенка по очереди несли на руках. В пути девочка заболела, думали, что не выживет. Но, к счастью, все обошлось. А теперь вот новая беда — чуть было не отправили в Германию.