— Кажется, князю стало плохо с сердцем, — предположил Воронин, проследив взгляд Марины. — Я оставлю вас на минуту, узнаю, не нужна ли моя помощь.

— Да, конечно, — проговорила Марина уже удаляющемуся Воронину. Она наблюдала, как он прошел перед сценой к хозяйской ложе, а заметив его, княгиня Барятинская, словно очнувшись от своей странной задумчивости, вдруг поднялась и сделала знак актерам и оркестру прекратить оперу. Тут, словно по команде, многие повскакивали со своих мест, весь зал дружно заговорил, обмениваясь догадками о причине происходящего. Князю плохо с сердцем? Он получил весть об очередной выходке своего наследника? Что на этот раз выкинул этот polisson?

Тем временем Воронин дошел до ложи. Марина довольно неплохо видела его со своего места, несмотря на движения в зале. Княгиня перегнулась через перила и что-то сказала ему, активно жестикулируя ладонями. Даже с расстояния, разделявшего Марину и Воронина, она увидела, как он вздрогнул, повернулся сначала к старому князю, а затем обернулся назад, к ней. Князь Загорский, заметив направление его взгляда, тоже взглянул на девушку.

В глазах обоих Марина без труда прочитала боль и такую горесть, что у нее перехватило дыхание. Какое горе могло объединить этих двух людей, столь разных по возрасту и нраву?

Нет, покачала головой девушка, отрицая мысль, что тотчас, почти мгновенно возникла в ее голове. Нет, этого не может быть. Она отвернулась от ложи, прервав столь мучительный для нее зрительный контакт. Этого не может быть!

— Опера не будет продолжена, — объявил им вернувшийся тем временем Воронин. — Случилось большое несчастье, — он замялся, так как Марина так и не повернула к нему головы, по-прежнему глядя на сцену, которую постепенно покидали растерянные актеры. Анна Степановна же слушала его внимательно — она моментально поняла, что весть касается Сергея Загорского. — Три недели назад на аул, где проходил службу Сергей Кириллович Загорский, было совершено нападение. Князь… князь был убит.

Анна Степановна вскрикнула и схватила Марину за руку, но та даже не шелохнулась, не повернула головы, словом, осталась полностью безучастна к речам Анатоля. Воронин, обескураженный ее поведением, наклонился к ней поближе:

— Нам ни к чему оставаться здесь более. Едемте домой, я провожу вас.

Марина подала ему руку и поднялась.

— Partirez! [135]— проговорила она едва слышно.

Их маленькая компания издали попрощалась с четой Барятинских, которая сразу же после Воронина была атакована любопытствующими, и покинула их дом, как сделал это незаметно для окружающих чуть ранее старый князь Загорский.

В карете стояла тишина. Воронин пытался сдержать свои эмоции, рвущие на части его душу после этих страшных слов, произнесенных княгиней Барятинской, и в то же время был весьма обеспокоен состоянием Марины, равно как и Анна Степановна, державшая ее за руку. Девушка и вправду вела себя довольно странно, учитывая ту весть, что настигла ее недавно — она смотрела в окно на проплывавшие мимо дома, разглядывала проходивших пешеходов.

— Как вы, Марина Александровна? — спросил тихо Анатоль. Ему до боли хотелось прижать ее себе, зарыться лицом в ее волосы, выплакать свою боль у нее на плече. Но он потерял друга, она же потеряла любимого… Что сейчас там творится, в ее душе?

— Très bien, merci [136], — ответила Марина, переводя на него на мгновение взгляд. Затем снова уставилась в окно. Воронин же вздрогнул — такая пустота и странная безмятежность были в ее глазах, что ему стало страшно.

Страшно стало и Анне Степановне, хотя она сидела рядом с дочерью и не могла видеть выражение ее глаз. Зато она уже знала — резкий переход на французский язык да эта отрешенность от мира были вовсе не к добру. Она видела разные реакции на горе, но с подобной сталкивалась впервые. Уж часом не тронулась ли Марина разумом от потери?

Поэтому наспех попрощавшись с Анатолем (Марина сделала же это со всеми формальностями, что все более пугало ее мать), Анна Степановна, подобрав юбки, быстро направилась вслед за Мариной, которая медленно шла в свою спальню по коридору.

— Дитя мое, — остановила она дочь. — Милая моя…

Она крепко обняла Марину, но та быстро отстранилась от нее.

— Pardonnez-moi, mere, je suis fatigué [137], — с этими словами Марина присела в реверансе перед матерью. Та не стала задерживать ее.

— Ступай, дитя мое, отдохни, — а потом окликнула ее у самой двери спальни. — Ты поплачь, милая. Поплачь. Легче станет.

Анна Степановна наблюдала, как дочь заходит в спальню и прикрывает за собой дверь, заглушая мягкий и неспешный говор Агнешки. Потом направилась к себе. Какое-то дурное чувство не оставляло ее. Ей казалось, что она должна была что-то сделать, но не смогла.

Как же так произошло, думала Анна Степановна, пока ее горничная расстегивала крючки платья. Как это могло случиться? Ей стало жаль Загорского — такого молодого и красивого, жаль Марину, жаль… что уж греха таить, жаль еще и себя, ведь совсем непонятно, как теперь дело обернется. Как Марина переживет потерю человека, которого так безрассудно любила? Вдруг в монастырь уйдет? Анна Степановна нахмурилась. Уж на это ее дочь вполне была способна, в этом она не имела никаких сомнений.

А что, если она умом повредилась? Анна Степановна ахнула от ужаса. Она видела блаженных возле церквей, и иногда они пугали ее своими выкриками да жестами. А вдруг и вправду Марина разума лишилась? Сидела ведь такая безмятежная по дороге домой, словно и не весть о гибели любимого получила, а со свидания с ним ехала…

Анна Степановна вдруг выпрямилась, напугав своим резким движением горничную, приступившую к расшнуровке корсета.

— Оставь да подай мне капот, — приказала женщина. На душе у нее стало так тревожно после всех этих мыслей, что она ощутила необъяснимое желание увидеть старшую дочь и поговорить с ней. А если необходимо будет, привести ту в чувство любой ценой. Все, что угодно, кроме выражения этой безучастности на ее лице!

Она уже вдевала руки в рукава капота, когда в тишине дома вдруг раздался непонятный шум, а затем дикий нечеловеческий вопль. Столько боли и горя было в нем, что Анна Степановна сначала замерла от ужаса, а потом понеслась прочь из спальни, на ходу натягивая на себя капот. Она узнала голос кричавшей, ноги сами несли ее к комнате той, у которой уже начинали толпиться домашние и слуги. Анна Степановна растолкала их и вбежала в спальню через распахнутую настежь дверь, замерев на пороге от увиденной картины.

Прямо в центре комнаты на ковре лежала Марина, словно сломанная кукла. Ее волосы растрепались, юбки разметались вокруг и задрались, обнажая стройные лодыжки. Ее глаза были закрыты, лицо белое, как снег. Она была в глубоком обмороке. Рядом с ней сидела Агнешка, прижимая к груди голову девушки. Она раскачивалась взад-вперед, гладя ее по волосам, и плакала, тихо скуля, как собака. От этого плача у Анны Степановны кровь застыла в жилах.

В углу у комода стояла бледная перепуганная горничная. На полу у ее ног лежали осколки фарфорового кувшина для умывания. Она подняла голову и, встретившись взглядом с Анной Степановной, быстро запричитала:

— Я не виновата, барыня! Кувшин из рук выскользнул и разбился! А барышня как возьми, как закричи! А потом — хлоп на пол! Я не виновата!

Ее сбивчивая речь словно привела Анну Степановну в чувство. Она кивнула ей на дверь, мол, пошла вон отсюда. Затем быстро подошла к лежащей на полу дочери и опустилась на колени рядом с ней.

— Быстро несите соли! Пошлите за доктором! Да ступайте же прочь! Не видели, что ли обморока ни разу?! — обратилась она к слугам, толпящимся в дверях. И уже к мужу, переминающемуся на пороге с ноги на ногу. — Уведите детей, Александр Васильевич. Негоже им тут быть.

— Дай мне, — Анна Степановна протянула руки к дочери, но к ее удивлению Агнешка лишь взглянула на нее через голову Марины и даже не пошевелилась. Анна Степановна удивленно и зло уставилась на нее в упор. Старая, видимо, тоже рассудком тронулась — не отдать в руки матери ее собственное дитя? Но сейчас было не время и место для споров, поэтому женщина поменяла тон своего голоса на более мягкий, решив все разбирательства отложить до поры. — Дай мне ее. Пожалуйста.