— Я обещала его маленькой жене, что не посягну на его чувства более, и намерена сдержать свое слово. Пусть он по завещанию стоит в совместном опекунстве над Элен. Я не буду более принимать его у себя. Он может видеть дочь, но не меня. Кончено! Все должно быть кончено!
Марина взглянула в сторону, где когда-то высилась среди крон плодовых деревьев сада Киреевки крыша деревянного флигеля. Теперь же там было пусто, но судя по звукам строительных работ, что доносились оттуда, скоро там вознесется вверх другой дом, уже более прочный к огню, каменный, на высоком и основательном фундаменте.
Вот так же и ее жизнь — сгорев дотла, оставив от былого счастья только след от пепелища, снова будет выстроена со временем. По камешку, по кирпичику. День за днем. И Марине хотелось верить, что эта новая жизнь будет лучше той, прежней, что будет полна любви и радости, а горести и отчаянье будут забыты. Soit! [561]Но как же все-таки странно и горько — жить отныне без него…?
Глава 67
Марина провела в Киреевке несколько дней и засобиралась домой лишь на пятые сутки. Ей вовсе не хотелось уезжать из имения Арсеньевых, где ее всегда ожидало понимание и утешение, где на нее снисходил покой от теплых дружеских объятий, но в Завидово оставалась ее маленькая дочь, да скоро надо было уже беспокоиться о жатве на полях. Потому-то в последний раз обняв свою подругу и своего крестника, попрощавшись тепло с Арсеньевым и взяв с супругов обещание навестить ее, Марина выехала в Нижегородскую губернию.
Дорога была сухая, дожди обычно начинались только после Ильи, и потому Марина рассчитывала споро доехать до Завидова, как бы ей не хотелось того. Она боялась остаться одна в этом большом доме. Разумеется, она и ранее оставалась там, но впервые к ней не приедет на несколько дней Анатоль, не развеет ее легкий флер одиночества. И Марина снова заплакала не в силах удержать в себе свое горе, ведь тех дней, что когда-то были в Завидово — их пикники, их совместные прогулки с дочерью в парке, их семейные вечера подле камина холодными зимними вечерами, уж никогда не повторяться. Она осталась одна…И никто не поддержит ее, не на кого опереться в трудную минуту. Нет, разумеется, и Арсеньевы всегда готовы прийти ей на помощь, но это не то, совсем не то…
Так она и ехала — то плакала, то успокоившись, просто сидела и смотрела в окно на проплывающие мимо поля, с интересом разглядывая редких встреченных ею в пути персонажей. Книгу, что брала с собой в дорогу, она прочла еще в Киреевке, а другую попросить в библиотеке Арсеньевых совсем вылетело из головы. Оттого-то она так хандрила в дороге.
Марина сама не знала зачем, быть может, от дорожной скуки, а может, чтобы отвлечься на что-то иное, но отчего-то вдруг открыла дорожный несессер, что стоял на противоположном сидении, и достала пачку писем, что ей передал на аудиенции государь. Она не знала сама, но что-то мучило ее, что-то тяготило. Быть может, оттого, что сейчас в ее руках были свидетельства причины гибели ее мужа — такой страшной, такой безрассудной. Она искренне пыталась понять, что толкнуло Анатоля на эту дуэль, когда они все обговорили, когда их жизнь могла стать такой спокойной, такой благостной. Временами она злилась на него за это, кричала криком, обращаясь к нему, уже невидимому для глаза, обвиняя и оскорбляя его за это глупое потакание собственным эмоциям, за этот безрассудный шаг к концу. После, правда, Марина молилась усерднее за упокой его души, чувствуя в себе вину за то, что тревожит ее, не дает спокойно покинуть этот мир, но ничего поделать с собой не могла.
Марина провела пальцем по краю стопки, мысленно считая письма, удивляясь их количеству. Как они могли быть так слепы, что прямо под их носом с Анатолем смогла вестись такая переписка? Как могли допустить это? Отвлекшись на собственные переживания и горести, они совсем упустили из виду, что может произойти и такое.
Марина перевернула пачку и хотела убрать ее обратно в несессер, но вдруг ее внимание привлекло самое нижнее письмо в пачке, явившееся ныне ее взору. Оно не было сложено, как остальные, и написанное было доступно для прочтения. Видимо, кто-то из жандармерии впопыхах сложил его не так, как следовало, а наоборот. Марина бросила взгляд на эти ровные строчки и похолодела, чувствуя, как замирает сердце от острой боли. Вот оно. Тот, недостающий кусочек головоломки, что не давал ей покоя. Вот то, что тревожило ее и заставляло возвращаться невольно к этим письмам.
Она узнала не почерк, нет. Она узнала одно-единственное слово сперва, а уж потом каким-то внутренним чутьем догадалась, чья рука выводила эти строки. «D'aujourd'hui [562]». В написании слова были допущены две ошибки. Точно так же это слово было написано и в том письме, что Марина нашла среди вещей Анатоля, разбирая его вещи, согласно негласному правилу избавиться от одежды покойного. На том настояла Зорчиха, сама Марина не решилась бы сделать это да причем так скоро — спустя месяц после похорон. Именно тогда она и нашла эту короткую записку, что привела Анатоля в квартиру фон Шеля, заставила вызвать его на дуэль. Она смогла прочесть только верхние строки, повествующие о том, что сестра Анатоля вновь была в доме фон Шеля, тайно и без сопровождающего, что офицер поступил с ней неподобающим образом — разговаривал грубо, прогнал прочь. Марина тогда не стала дочитывать эту анонимку, а бросила ее в огонь, чтобы даже следа ее не осталось, а потом долго мыла руки, стремясь уничтожить любые следы, что могли остаться на ее пальцах от этой грязи.
Она знала только одного человека, что делал подобные ошибки в этом французском слове, и от осознания того, что автором той анонимки может быть этот человек, причиняло ей острую боль.
— Прости меня, — прошептала Марина и тут же решила, что непременно по возращении сходит на могилу супруга и повторит снова эти слова. Теперь, когда она ясно поняла, что за причина толкнула его броситься к фон Шелю в тот же миг в желании убить его, стереть с лица земли, она чувствовала горечь вины.
Как Анатоль мог не поверить этой записке, в которой говорилось об оскорблениях и обидах, нанесенных его сестре, ежели эта анонимка была написана ее собственной рукой? Неужели Катиш не догадывалась, что почерк ее знаком брату, ведь она сама писала ему из пансиона? Какая глупость! Какая неосмотрительная глупость!
— Она привела тебя к гибели. Тебя и его….
Теперь Марина поняла, зачем Анатоль упомянул Катиш в том последнем разговоре. «…Прошу тебя, скажи сестре, что она ни в чем не виновата, чтоб не смела винить себя….». Он знал, что анонимка пришла от Катиш, знал и просил ее снять груз вины с плеч сестры, что та будет ощущать ныне.
Теперь Марина понимала, почему горе и отчаянье ее золовки так велико, почему та едва не тронулась рассудком. Да что говорить, разве выправилось ее здоровье, если она до сих пор так кричит ночами? За ней постоянно ходит ее горничная, настолько в доме были перепуганы ее состоянием, не было бы греха.
Но почему-то в Марине не осталось и следа той жалости и того сочувствия, что она испытывала к сестре Анатоля до этого момента. Своей безрассудной горячностью она погубила две души, и Марина едва сдерживалась, чтобы не накричать на золовку, едва вернется… О, с каким бы удовольствием она бы отхлестала ее по щекам! Марина сжала крепко пальцы, изо всех сил борясь с той неукротимой злобой, что захлестнула ее ныне. Катиш привела на край многих людей своей вспыльчивостью, стремлением наказать, настоять на своем. Анатоль и фон Шель — мертвы, Сергей едва не расстался с жизнью, Арсеньев и другой секундант наказаны и лишены свободы — первый передвижения, а второй и вовсе полностью, заключенный в крепости. Стоила ли минутная вспышка ярости этого? Стоила ли собственных слез и горя? Стоила ли таких потерь?
Марине очень хотелось задать эти вопросы Катиш, взглянуть той в глаза и заявить, что она знает, почему состоялась эта дуэль, и кто подсказал Анатолю, где отыскать фон Шеля. Но по мере приближения к имению гнев Марины, охвативший ее душу, едва она узнала авторство той злополучной анонимки, сходил на нет постепенно, а визит нежданной гостьи и вовсе заставила ее ринуться на защиту золовки, чего она сама от себя никак не ожидала.