Марина… Его маленькая хрупкая жена. Потеря, что свалилась на них, совсем сломила ее душевное здоровье. Доктор Арендт весьма обеспокоился им после того, как Марина обвинила свою золовку в том, что та виновата в падении. А эта затянувшаяся меланхолия после потери ребенка? Эти слезы по ночам, это смурное настроение каждый день, эта тоска, что захватила ее существо?
Еще и болезнь Александра Васильевича ко всему прочему… Сильный приступ подагры, что нежданно свалил beau-père [507]с ног, лишил совсем его способности двигать руками и ногами. Даже пищу он принимал с ложки, из рук прислуги, не в силах управляться со своим телом. Анатоль запретил Анне Степановне попрощаться с Мариной, не то, что поведать той о болезни отца, опасаясь очередного срыва. Belle-mère [508]пришлось смириться с решением Анатоля и уехать из Петербурга без последнего визита к старшей дочери. Но тот взял с нее обещание, что та сразу же даст знать о любом изменении в состоянии здоровья отца Марины. А ждать их придется довольно долго — путь предстоял Анне Степановне весьма не близкий. И что принесет в дом Ворониных это письмо — радость или очередное горе?
Анатоль отбросил в сторону эти мрачные мысли, следуя в половину супруги. Ему сейчас как никогда требовалось быть спокойным и собранным. Ради нее. Ради ее спокойствия.
У самых дверей спальни на половине жены на него вдруг неожиданно налетела Таня, горничная жены, поднесла его руку к губам.
— Слава Господу, вы вернулись, Анатоль Михайлович! — проговорила она громким шепотом. — Спаситель вы наш! Помогите ей, помогите моей барыне! Уже три дня ничего не ест, только воду пьет. Исхудала вся. Только и делает, что сидит в кресле и в окно смотрит, или молится перед образами.
— Что? — встревожился Анатоль, хватая горничную за плечи. — Что такое? Почему мне не написали? Как давно?
— Так, как вы уехали в деревню, — принялась рассказывать Таня по-прежнему шепотом, словно там, за приоткрытыми дверьми в спальню был тяжелобольной человек. — Сразу после завтрака к себе поднялась, в кресло села и так просидела до самого вечера. Не плачет, ничего не говорит. Только сидит и все. А как колокола за окнами зазвенят к службе, так на колени перед образами бухается и молится, поклоны кладет. Ой, барин, ведь в могилу себя сведет! Исхудала-то как, вся бледная! Поначалу писала что-то да после сжигала, ничего не отправляла. А потом снова писала и снова — в огонь письмо! А нынче вон как!
Но Анатоль уже не стал долее слушать ее, толкнул двери в спальню. Все так и есть, как говорила Таня. Марина в капоте и ночной сорочке сидела в кресле, что было развернуто к окну, и смотрела куда-то в небо. Лицо абсолютно спокойно, без единой эмоции, будто ничего не тревожило ее, ничто не беспокоило. Руки лежали на подлокотниках совершенно расслабленно. О Господи, как похудела Марина, отметил невольно про себя Анатоль. Где та дивная полная жизни красавица, что когда-то привлекла его взгляд в опере? Где та девушка, в которую он влюбился с первого взгляда? Ныне перед ним была лишь ее бледная тень.
Анатоль почувствовал, что в комнате прохладно и присел, чтобы разжечь огонь в камине. Кроме этого, эта невольная передышка дала ему шанс собраться с мыслями, придумать, как начать разговор и как ему следует действовать с этой странной незнакомкой, в которую превратилась его жена в последние дни.
— Таня, к господину Арендту пошлите, — тихо проговорил он горничной, что тут же энергично закивала в ответ. — Пусть приедет, как только сможет.
Он взял кочергу, чтобы поворошить угли и снова разжечь огонь, но тут его взгляд зацепил обрывки писем, что не догорели до конца в камине. Ему были отчетливо видны окончания некоторых слов и предложений. Но только одно бросилось ему в глаза, отпечаталось в голове: «… лый, не могу более без тебя…». Но теперь эта фраза, судя по всему обращенная совсем к другому человеку, не к нему, не вызвала в Анатоле той слепящей ярости, что ранее, а только какую-то легкую тоску и острое сожаление. Даже свою боль Марина предпочла ныне разделить с Сергеем, не с ним, словно не видела в нем того, кто способен был помочь ей, снизить остроту ее боли.
Он подошел к жене, погладил ее по волосам, прижал ее голову к своему телу.
— Милая, что ты делаешь с собой? Зачем мучаешь так себя?
Марина подняла голову, посмотрела на него снизу вверх. Ее глаза горели каким-то странным лихорадочным блеском, а от их выражения Анатолю стало не по себе.
— О, Анатоль, — тихо прошептала Марина, и его сердце ухнуло в груди куда-то вниз от той боли, что прозвучала в нем. Он упал на колени рядом с ее креслом и прижал безвольную руку к своим губам, словно пытаясь своим прикосновением вдохнуть в нее радость жизни, которая ушла от жены вместе с потерянным ребенком. Она же только смотрела на его с высоты своего взгляда, не делая ни малейших попыток ни отнять руку, ни отстраниться от него, как делала это некогда.
— Тяжела расплата за грехи мои, — услышал Анатоль ее тихий шепот и вздрогнул. — Не могу снести ее. Грех мой тяжел перед лицом Господа, и тот карает меня за него.
— О чем ты говоришь? Какой грех? Какая расплата? Тебя ведь соборовали, разве не помнишь? — попытался убедить ее он. — Значит, грехи твои сняты с твоей души. Нет греха на тебе.
— Ты не понимаешь, я исповедовалась в своем грехе, да только не раскаялась в нем! — вдруг вспылила Марина, оттолкнула его от себя. Встала с кресла и принялась ходить по комнате кругами, сжимая виски пальцами, словно ее голову терзала боль. Рукава ее капота и подол при этом развивались за ее спиной будто парус. Анатоль с недоумением смотрел, как безропотная и безразличная до этого момента Марина наполняется гневом, а едва контролируемая ею истерика рвется наружу.
— Я никогда не раскаюсь в нем! Никогда! Потому как не считаю свои поступки грешными, противными Богу! Никогда не признаю их таковыми! Вот и карает меня Господь за это. Агнешка, мое дитя, мой отец… Это все мне в наказание!
Анатоль поднялся с пола одним легким движением и перехватил жену за плечи, останавливая ее бег по комнате. Она взглянула на него, и он поразился тому, что плескалось в глубине ее зеленых глаз. О Господи, как он мог ее оставить одну в эти дни! Он должен был увезти ее с собой в деревню, к дочери. Прав был Загорский тогда, в ресторации, когда убеждал Анатоля увезти Марину на отдых заграницу, говоря, что только один шаг отделяет ту от глубокого нервного срыва. Но он не поверил этому тогда, и теперь плоды его беспечности настигли его спустя несколько недель после того разговора.
— Милая, милая, — тихо проговорил Анатоль, пытаясь погладить ее по волосам, словно успокаивая нервную лошадь, что никак не хотела стоять в стойле спокойно, не брыкаясь. — Тише, тише… Успокойся, милая, успокойся!
— Ты не понимаешь! — вдруг выкрикнула Марина ему в лицо, причиняя ему острую боль своими словами. — Я виновата! Я не хотела этого ребенка вначале. Я не хотела его, слышишь? Я думала о том, как было бы хорошо, если бы его не было вовсе! Я так думала, понимаешь? И Господь отнял его у меня! Он отнял его у меня…
Анатоль крепко прижал к себе жену, несмотря на ее сопротивление, скрывая ее слезы, что вдруг прорвались, у себя на груди. Ее жестокие слова больно ранили его сердце, но он знал, что это не совсем правда. Быть может, так и было в начале. Но прошло время, и Марина с таким же нетерпением, как и он сам, ждала появления их дитя на свет Божий. Он прекрасно помнил, с каким удовольствием она готовила приданое для этого малыша, как клала его руку себе на живот, чтобы Анатоль ощутил слабые толчки, и смеялась счастливо, когда он улыбался удивленно и радостно. Он вспомнил, как Марина горько оплакивала их сына, когда ей сообщили, что дитя не выжило.
— Послушай меня, — проговорил он, гладя ее по волосам. — Нет твоей вины в том, что случилось, нет вины, поверь мне.
— Откуда тебе знать? — хотела вскинуться Марина, но муж не дал ей даже пошевелиться, крепко прижимая к своему телу. — Откуда тебе знать это? Я не хотела его, вот и сбылось мое желание!