Но может быть, не смерти он ищет? Иллюзия самоубийства порой маячит в сознании человека, одержимого как раз жаждой жизни (так было и с Блоком, когда он 7 ноября 1902 года писал предсмертную записку). Белый искренне не может понять, почему Любовь Дмитриевна отвергает его проект счастливого совместного существования. Отношения Блоков кажутся ему не то ложью, не то странной жертвой неведомо чему. Через много лет, сличая события 1906 года с блоковскими письмами и стихами, он видит в стихотворении «Ангел-хранитель», написанном 17 августа, на годовщину свадьбы, отпечаток «тяжелейшего лета». В стихах же этих — не жалоба, не тоска, а более сложное чувство — трагическая неразрывность жизни и смерти. Вот последние строки:

Вот оно, гётевское «Stirb und werde», декларированное Белым, а реально освоенное Блоком. И Любовь Дмитриевна, вслед за мужем, прошла искусительный опыт раздвоения. По сравнению с ними обоими Белый слишком целен, прост, даже наивен. Он в какой-то мере — жертва своей привязанности к двум людям, обладающим более сложной организацией и некоторым неведомым ему тайным знанием. Такие еще есть слова в «Ангеле-хранителе»:

Свобода — в двойственности отношения к будущему, в готовности к жизни и к смерти. А Белый готов только к жизни, только к счастью. Поэтому он объективно слаб в поединке с блоковским союзом.

Какая там дуэль! Попытка трагического жеста вмиг перечеркнута иронической реакцией. Причем не словесной, а действенной. 10 августа Блок с Любовью Дмитриевной возвращаются с дальней прогулки. День дождливый, промокли в высокой траве до колен. А дома их ждет Эллис – Лев Кобылинский. Секундант Белого. «Саша, как всегда, спокоен и охотно идет навстречу всему худшему — это его специальность», — вспомнит потом Любовь Дмитриевна. То есть Блок ведет здесь трагическую партию, причем без притворства. А Любовь Дмитриевна постепенно переводит все в план комический, в балаганчик. Отказывается оставить мужчин наедине для серьезного разговора, приглашает Льва Львовича отобедать — и вот он уже приручен. Вечером задушевная беседа о Данте, Эллис читает свои переводы из Бодлера, а наутро уезжает в самом мирном настроении. И Белый после его рассказа о визите в Шахматове от дуэльных намерений навсегда отказывается.

Но не останавливается на этом. По всем законам здравого смысла пора бы уняться — или иссякнуть. Но сюжет еще раз идет по тому же кругу. 11 августа Белый адресует Блоку исступленное письмо, где буквально кричит: « Клянусь Тебе, Любе и Александре Андреевне, что буду всю жизнь там, где Люба, и что это не страшно Любе, а необходимо и нужно». Ему отвечают на следующий день все, кто упомянут в этой исступленной клятве. Блок беспощадно констатирует: «…Чем беспокойнее Ты, — тем спокойнее теперь я». Но заканчивает по-доброму: «Ты знаешь теперь, что я люблю и уважаю Тебя. Пишу все без малейших натяжек и лжи». Любовь Дмитриевна увещевает: «Если же Вы переждете должное время — я уверена, мы все встретимся с Вами друзьями». Наконец, Александра Андреевна высказывается почти на том же эмоциональном градусе, что и адресат: «Моя любовь к Вам выдержала жесточайшее испытание: Вы два раза угрожали смертью Саше, и я не перестала любить Вас. <…> Умоляю Вас ради всех четырех, тайно связанных, не нарушайте, не разрывайте связь, не приезжайте теперь».

Двадцать третьего августа Белый устремляется в Петербург. Новая встреча оттягивается, поскольку у Блоков — переезд. Они покидают Казармы и нанимают себе первую отдельную квартиру на Петроградской стороне. Лишь 29 августа Белый получает от Любови Дмитриевны приглашение на завтра, «только на часок, среди дня» (с припиской Блока, по обыкновению). Приходит, выслушивает «приговор», на обратном пути, глядя на воду, помышляет о том, чтобы утром свести счеты с жизнью: сесть в лодку — и прыгнуть в середине Невы. За ночь меняет решение: «…самоубийство, как и убийство, есть гадость».

Седьмого сентября он приглашен к Блокам по новому адресу, на Лахтинскую улицу. Принимается решение – расстаться на год. Как запомнилось Белому, Любовь Дмитриевна советует ехать в Италию – «к солнцу, к здоровью, к искусству». 20 сентября он едет за границу, но — в Мюнхен.

Блок с Любовью Дмитриевной увлеклись сценической алхимией давно: вспомним, как они добывали вещество театральности в своем бобловском театре. Спектакли любительские, но частица вещества была подлинная — судя по дальнейшей жизни исполнителей.

«Весь мир — театр. В нем женщины, мужчины — все актеры». Расхожий афоризм, вырванный из шекспировской комедии «Как вам это понравится». Его повторяют автоматически как ходячую истину — между тем как это все-таки гипербола, сильное преувеличение. Театральность в реальной жизни имеет двойственную природу. Есть игра-ложь, то есть притворство, лицемерие, обман, коварство. А есть игра-правда, то есть подчеркнутое, утрированное самовыражение, рискованная искренность, неуместная и порой даже нелепая в обыденных ситуациях.

Символ абсолютной театральности — Гамлет, который если и прибегает к игровому обману, притворяясь безумным, то лишь для того, чтобы полнее проявить себя и понять мир. Гамлет для Блока с юных лет — духовный спутник, модель, по которой он лепит свой облик, строит поведение.

Бывают культурные эпохи, когда театральность концентрируется, игровое начало проникает в стихи, в прозу, в стиль общения. Таков период, который потом станут называть Серебряным веком. Николай Евреинов, драматург, историк, режиссер, а главное — занятнейший человек, подлинный артист в реальной жизни, выразит игровой дух времени в своих дерзких концептуальных трактатах «Театр как таковой» и «Театр для себя». Евреинов опишет вещество театральности, присутствующее во всех человеческих отношениях.

С осени 1906 года театр — во всех смыслах этого слова — заполняет жизнь Блока. Затея Чулкова с театром «Факелы», который хотели открыть «Балаганчиком», не удалась, но за постановку возьмется Всеволод Мейерхольд в театре Комиссаржевской. Это будет уже в декабре, а пока в репетиционном зале театра, на Английском проспекте, начинаются «субботы», на которых актеры общаются с поэтами и художниками. На первой из «суббот» выступают Сологуб, Кузмин, Блок, Городецкий. А на второй, 14 октября, Блок читает свою пьесу «Король на площади». Летом в Шахматове был написан ее черновой, прозаический вариант, а осенью некоторые монологи и диалоги переделаны в стихи.

«Король на площади» приходится по душе — и театру, и собравшимся на «субботу» гостям. Решают ставить, но — цензурный запрет: при всех мистических туманностях в пьесе видят политику. Та же участь постигнет потом и лирическую драму «Незнакомка», законченную 11 ноября. Ей не везет по другой причине: в имени Мария, которое выбирает для себя на Земле упавшая с неба звезда, узрят намек на Богородицу. Действительно, имя выбрано не без умысла, но оно соотносимо с Девой Марией не больше, чем с Марией Магдалиной: недаром два эпиграфа из Достоевского отсылают к портрету Настасьи Филипповны — страдающей грешницы. Весь спектр женственности имеется в виду. Потом заговорят о трансформации Прекрасной Дамы в Незнакомку в мире Блока. Как всякое общее место, это в основном верно, добавим лишь, что символ «Незнакомка» — шире. Он не только противопоставлен Прекрасной Даме, но и включает ее в себя.