Есть наука медицина. Она может объяснить смерть человека реальными физиологическими причинами. «Блок умер от первичного подострого септического эндокардита, причиной которого, по всей вероятности, был хронический тонзиллит», — говорится в статье М. М. Щербы и Л. А. Батуриной «История болезни Блока», опубликованной в 1987 году в 92-м томе «Литературного наследства». Может быть, диагноз не совсем точен: он не учитывает, как резонно заметила Аврил Пайман, его былые болезни и «циклическую депрессию». Вроде бы септический эндокардит по тем временам, когда нет антибиотиков, неизлечим. Или все-таки был шанс на спасение за границей?

Есть наука филология. Для нее смерть поэта — литературный факт, и его физическую кончину она может объяснить логикой литературной эволюции. «…Самая стремительность смен, самая жестокость борьбы и быстрота падений — темп нашего века. XIX век был медленнее. У нас нет поэтов, которые бы не пережили смены своих течений, — смерть Блока была слишкомзакономерной», — напишет Тынянов в 1924 году. А вдруг перед Блоком, пережившим «свое течение», то есть символизм, открылся бы новый поэтический путь?

Нет пока такой науки, которая умела бы исследовать в единстве телесную и духовно-творческую жизнь человека. И объяснить с этой точки зрения смерть поэта.

Вернувшись в Петроград, Блок пишет матери, живущей в Луге, об итогах московской поездки и, в частности, о медицинских проблемах: «У меня была кремлевская докторша, которая сказала, что дело вовсе не в одной подагре, а в том, что у меня как результат однообразной пищи, сильное истощение и малокровие, глубокая неврастения, на ногах цинготные опухоли и расширение вен; велела мало ходить, больше лежать, дала мышьяк и стрихнин; никаких органических повреждений нет, а все состояние, и слабость, и испарина, и плохой сон, и пр. — от истощения. Я буду стараться здесь вылечиться».

Но желание вылечиться все чаше сменяется моральной капитуляцией перед болезнью. В середине мая — последняя прогулка с Любовью Дмитриевной по их любимым местам: Пряжка, Мойка, синяя Нева… 17-го числа у Блока начинается жар. А 25-го он записывает в дневнике: «Май после Москвы я, слава Богу, только маюсь. Я не только не был на представлении “Двенадцатой ночи” и в заседаниях, но и на улицу не выхожу и не хочу выходить».

Двадцать шестым мая помечено последнее письмо Блока Чуковскому: «…Сейчас у меня ни души, ни тела нет, я болен, как не был никогда еще: жар не прекращается, и все всегда болит. Я думал о русской санатории около Москвы, но, кажется, выздороветь можно только в настоящей. То же думает и доктор. Итак, “здравствуем и посейчас” [39]сказать уже нельзя: слопала-таки поганая, гугнивая родимая матушка Россия, как чушка своего поросенка».

Но даже после такой автоэпитафии (самой страшной, пожалуй, в истории русского писательского сословия) заканчивается письмо нотой надежды: «Объективно говоря, может быть еще поправимся».

В эти же дни Любовь Дмитриевна встречается с Горьким, после чего тот 29 мая пишет Луначарскому, прося устроить Блоку выезд за границу с целью лечения «в одной из лучших санаторий». Это уже не первое его обращение к наркому: Горький сам начал хлопотать по этому поводу еще 3 мая.

Тут начинается довольно запутанная история о том, как советская власть берется «спасать» автора «Двенадцати». Пожалуй, сознательного намерения сжить со свету величайшего русского поэта у этой власти нет. Как нет у нее и осознанного намерения погубить Россию. Все решается на уровне подсознания. А подсознание победившей «черни» чувствует, что Блок для нее – чужой. «Объективно говоря», можно было спасти. Но к вопросу подойдут субъективно.

Восемнадцатого июня 1921 года Блок уничтожает часть архива — главным образом газетные выписки, регистрируя в дневнике, что именно он предает огню. Тут же слова: «Мне трудно дышать, сердце заняло полгруди».

Двадцать первого июня Любовь Дмитриевна берется за письмо Горькому, где рассказывает ему о состоянии мужа: «Я натолкнулась на болезненное, происходящее от той глубокой и мучительной полосы неврастении, которая сейчас подавляет А. А., нежелание ничего предпринимать для своего спасения и неверие в осуществимость его. Тем не менее доктору и мне он обещает, в случае, если другие откроют возможности выздоровления, ими воспользоваться».

Письмо завершается словами: «…на Вас вся моя надежда, и я умоляю Вас спасти его, так как отъезд — его единственное спасение».

Через два дня Горький едет в Москву, стучится к Ленину, к члену президиума ВЧК Менжинскому. Однако дело подвигается медленно.

Меж тем силы Блока иссякают. 3 июля он уничтожает пятнадцать своих записных книжек (из шестидесяти одной), потом приходит в себя и педантично фиксирует в дневнике «нумера» уцелевших, бесценных для нас документов. Наглядный пример поединка Жизни и Смерти в измученном человеке. В таких случаях участие внешних сил может сыграть решающую роль.

Вопрос о судьбе Блока Политбюро ЦК рассматривает лишь 12 июля. За день до того Менжинский так отвечает на переданное ему из ленинской канцелярии ходатайство Луначарского: «Уважаемый товарищ! За Бальмонта ручался не только Луначарский, но и Бухарин. Блок натура поэтическая; произведет на него дурное впечатление какая-нибудь история, и он совершенно естественно будет писать стихи против нас. По-моему, выпускать не стоит, а устроить Блоку хорошие условия где-нибудь в санатории. С коммунистическим приветом В. Менжинский» [40].

Бальмонту, кстати, в июне 1920 года разрешили заграничную командировку сроком на год, несмотря на его активную антипатию к большевикам, недвусмысленно выраженную в книжке «Революционер я или нет?». Он предпочтет не возвращаться в Россию и останется во Франции до самой своей смерти в 1942 году. Блок, как видим, вызывает у чекистов гораздо большие опасения.

Решение Политбюро таково: «Отклонить. Поручить Наркомпроду позаботиться об улучшении продовольственного положения Блока». Это не убийство, это, говоря юридическим языком, «неоказание помощи».

Двадцать третьего июля Блоку все-таки разрешают выезд за границу. Но промедление на десять дней в таких случаях опасно, к тому же высочайший вердикт — это еще не всё, предстоит выездная волокита.

Вернувшись в Петроград, Горький 27 июля телеграфирует: «Срочно. Москва. Кремль. Луначарскому. У Александра Блока острый эндокардит. Положение крайне опасно. Необходим спешный выезд Финляндию. Решительно необходим провожатый. Прошу вас хлопотать о разрешении выезда жене Блока. Анкеты посылаю. Спешите, иначе погибнет. М. Горький».

«Спасайте его, Алексей Максимович, требуйте мой пропуск сейчас же, в течение нескольких дней», — пишет Горькому Любовь Дмитриевна. На оформление паспортов времени уже не хватает, речь о выдаче временных «пропусков», то есть удостоверений — с тем чтобы успеть, опередить смерть…

Вот ответ Горького (он впервые опубликован Е. Чугуновой в 2008 году):

«Г-же Л. Блок. Ваши анкеты и карточки были отправлены мною в Москву на другой день по получении их от Вас. Вчера я спрашивал по телефону — разрешен ли Вам выезд? — отвечено: “Еще не рассматривался Особым Отделом, но — без сомнения — будет разрешен на этой неделе”. Здесь находятся финны, профессора Игельстрем и Миккола, — можно просить их устроить А. А. в лучший санаторий Финляндии». Написано 2 или 3 августа.

В субботу, 6-го, Луначарский извещает Горького о том, что разрешение на выезд получено. Можно ехать — хоть завтра.

Но завтра — это уже 7 августа.

Смерть пришла вовремя, но заставила помучиться.

Это было воскресенье.

ОСНОВНЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА А. А. БЛОКА [41]

1880, – 16(28) ноября – В "ректорском доме" при Петербургском университете (Васильевский остров, Университетская набережная,. 9) родился Александр Александрович Блок. Отец – Блок Александр (1852 – 1909), приват-доцент кафедры государственного права Варшавского университета. Мать – урожденная Бекетова Александра Андреевна (1860-1923), дочь профессора и ректора Петербургского университета Андрея Николаевича Бекетова.