После этого заявления, пролившегося целебным бальзамом на душевные раны Аэция и его людей, глава делегации переговорил с патрицием наедине, посоветовав ему от лица Авита соблюдать предельную осторожность и не входить в Равенну, пока его не позовут. Так и решили.

Вечером того же дня Максим Петроний собственной персоной прибыл в лагерь Аэция и более чем любезно приветствовал полководца, сравнив его даже с Юлием Цезарем, возвратившимся из победоносного похода в Галлию. Максим Петроний поинтересовался, когда Аэций намерен торжественно вступить в город, где император поздравит его с победой перед строем его легионеров. Договорились, что на следующее утро Валентиниан обнимет овеянного славой патриция.

Невозможно удержаться от еще одного отступления и не рассказать о судьбе некоторых новых персонажей этой драмы.

Евдоксия III никогда официально не провозглашалась невестой Гауденция, и Валентиниан со спокойной душой отдал ее в жены другому. Евдоксия II пыталась воспротивиться этому, но тщетно.

Максим Петроний не переставал завидовать Аэцию, которого сравнивал с Юлием Цезарем. Он ревновал к воинской славе и популярности патриция. Он столь сильно преуспел в организации заговоров и покушений на своего врага, что Аэций, зная, чьих это рук дело, в конце концов испугался и бежал из столицы. Он вернулся только тогда, когда уже не мог поступить иначе, и лишь за тем, чтобы в последний раз попытаться спасти Рим. Аэций пал от руки императора, империю которого хотел спасти, но, по крайней мере, умер, думая (хотя в этом нельзя быть уверенным), что победил.

Максим Петроний был любимым советником Валентиниана, и именно он, вне всякого сомнения, был вдохновителем убийства Аэция. Теперь он становился вторым лицом в государстве.

Но… плоть Валентиниана была слаба, а подлость велика.

Валентиниан III не привык, чтобы противились его капризам. Он беспрестанно менял любовниц, содержал «олений парк», который возродит у себя спустя тринадцать веков один французский король. [5]К нему доставляли и блудниц, и девственниц, но в последнее время этот сексуальный маньяк взял моду совращать особенно аппетитных супруг своих приближенных. Еще никто ему не отказывал, а он умел щедро благодарить за оказанные услуги.

И вот он положил глаз на жену Максима Петрония, но та оказалась верна своему супругу. Однако Валентиниан не успокоился. Он сделал ее первой фрейлиной императрицы, и теперь ей по званию полагались отдельные покои во дворце в Равенне. Однажды он проник туда в сопровождении двух пособников, которые связали даму и вышли из спальни, чтобы император мог беспрепятственно учинить насилие над ней. Совершив надругательство, Валентиниан осыпал женщину брильянтами, поклялся ей в вечной любви и удалился, велев подручным освободить ее. Она в ярости швырнула им в лицо брильянты (а те, и глазом не моргнув, подобрали их) и бросилась искать отмщения у мужа.

Она нашла его в одном из дворцовых коридоров и все рассказала. Максим Петроний, не мешкая, отправился в покои императора и, произнеся приветствие, зарезал его.

Не тая убийства, он собрал в зале высших церковных, светских и военных сановников и сообщил им о преступлении и «немедленной казни» Валентиниана III, после чего под приветственные крики провозгласил себя императором.

Начавшись в 455 году, правление Максима Петрония в том же 455 году и завершилось. За несколько месяцев он проявил такую некомпетентность, беспомощность и алчность, что стал ненавистен всем. Овдовев, он предложил выйти за него замуж вдове своего предшественника Евдоксии II. Гордая Евдоксия ответила отказом. Тогда он объявил о браке без согласия «своей супруги». Евдоксия, не колеблясь, призвала на помощь короля вандалов Гейзериха, который и разграбит Рим, пощаженный Аттилой.

Гейзерих, не заставив себя ждать, захватил Рим, а Максима Петрония возмущенная толпа забила камнями за трусость и глупость.

Евдоксия последовала за Гейзерихом в Африку. Утверждают, что она была его пленницей, но это маловероятно. Ее ничто не удерживало в Западной Римской империи, которая окончательно подпала под власть варваров, несмотря на все усилия Юлия Непота и Ореста. Евдоксия охотно последовала за вандалом, которого сама призвала, и с его полного согласия и под его защитой отправилась в Константинополь, где и окончила свои дни.

XV

ОТСТУПЛЕНИЕ ЕЩЕ НЕ ПОРАЖЕНИЕ

Отступление гуннов представляло собой человеческую драму, о которой свидетельствовали и современник Приск, и, столетие спустя, Иордан, Кассиодор и Прокопий. Тяжелораненые умирали один за другим. Их наскоро хоронили по берегам ручьев, где земля была мягче. Больных и легкораненых везли на телегах. Многие сами кончали с собой, предпочитая смерть мучениям, многих неизлечимых приходилось добивать или бросать умирать на обочинах дороги, опасаясь заразы. Идущие следом франки приканчивали их или оставляли умирать и гнить не похороненными. По пути от Шалона до Рейна погибло до девяти тысяч гуннов и их союзников.

У франков была возможность вверять своих раненых заботам галло-римских епископов и монастырей, но и они понесли чувствительные потери.

Уже вблизи рейнских берегов Меровей остановил свои войска, продолжая издали следить за гуннами: он хотел, чтобы те могли воспользоваться всеми переправами и перешли реку как можно скорее.

Аттила назначил общий сбор к северу от современного Штутгарта. Здесь он вел подсчет потерь. Вполне вероятно, что с поля боя не вернулись Берик и Констанций. О них нигде больше не упоминается. Катапульты и баллисты сохранились лучше, чем можно было бы ожидать, и это сыграло впоследствии свою роль. Эсла, вероятно, был направлен за Волгу на помощь Эллаку в борьбе с акацирами и прочими мятежными каспийцами. Эдекона, Ореста и Онегеза император от себя не отпускал и часто обращался к ним за советом.

Никто не сомневался, по крайней мере в его ближайшем окружении, что Аттила откажется от продолжения борьбы, хотя, несмотря на витавший призрак поражения, он оставался еще очень силен. Даже если он проиграл битву, — а его гордость велела гнать эту мысль прочь, — это был всего лишь неудачный эпизод войны, один этап, который он счел нужным преждевременно и с некоторыми потерями завершить, чтобы начать новые кампании, лучше спланированные и подготовленные. Regressus поп est clades; receptus поп est desertio (отступление — не поражение, отойти — еще не значит уйти).

Да, все это так. Но вновь встает вопрос, который уже возникал и не раз еще со всей прямотой напомнит о себе.

Аттила отступил от Константинополя. Аттила снял осаду с Парижа. Теперь Аттила не стал возобновлять сражение на Каталаунских полях. Не служит ли это доказательством его нездорового непостоянства, неспособности завершить начатое дело, за которое уже дорого заплачено, не свидетельствуют ли приступы неожиданной нерешительности о его психическом расстройстве?

Это предположение совершенно несостоятельно. Поступки Аттилы имеют под собой весомые основания. Штурм Парижа не решал стратегических задач, а отступление с Катал аунских полей, хотя и нанесло болезненный удар по его самолюбию, было продиктовано исключительно здравым смыслом. Продолжение битвы могло обойтись слишком дорого, разумнее было пересмотреть план кампании.

Тогда как ряд исследователей находят бессмысленным «дезертирство» с Каталаунских полей, другие, напротив, далеко заходят в противоположном направлении, утверждая, что Аттила, обладая поразительным чутьем и даром предвидения, предугадал тот холодный душ, который обдал Аэция по возвращении в Италию, и последовавшее затем ослабление Рима.

Было бы ошибкой делать из Аттилы провидца. Можно только предположить, что оборот событий, которого он никак не ожидал, доставил ему немалое удовлетворение.

Вернувшись на Дунай, он без труда добился от остготов, ставших частью его империи, обещания вернуться по первому зову и милостиво оказал гостеприимство войскам тех союзников, которым было далеко добираться до своих родных краев. Аттила теперь спокойно ждал новостей из Рима и Равенны.