Но для Оскара, который только что подписал контракт на издание своего сборника в Америке, это не имело значения. Книга должна была выйти там в ноябре и уже имела отличную прессу: «Англия получила в липе Уайльда нового поэта, причем если не самой первой величины, то по меньшей мере подлинного художника, скрывающегося за фасадом собственной эксцентричности, стоившей ему гнусных преследований со стороны прессы» [152]. В Нью-Йорке, как и в Лондоне, книга пользовалась несомненным успехом у книготорговцев; газеты не ошиблись, так представляя сборник: «Высокое качество стихотворного материала и известность автора, являющегося сегодня одной из самых заметных личностей в литературном мире, без сомнения, вызовут большой спрос» [153]. Уайльд и сам подбрасывал хроникерам пищу для статей, отвечая одному из критиков, назвавшему его творчество грязным и аморальным: «Стихотворение может быть написано хорошо или плохо. В искусстве не должно существовать понятия добра или зла. Само его присутствие уже означает ограниченность видения художника. Этот принцип прекрасно понимали древние греки и, сохраняя полную безмятежность, наслаждались такими произведениями искусства, на которые мои цензоры, как я полагаю, запретили бы смотреть членам своих семей. В поэзии главное не сюжет, она доставляет удовольствие благодаря языку и поэтическому слогу. Искусство по определению должно являться предметом обожания, а не критики с точки зрения неизвестно какой морали!» [154]Оскар прекрасно помнил уроки Уистлера, и уже сейчас в его воображении начинал вырисовываться силуэт Дориана Грея. В сборник вошли два стихотворения, посвященные Эллен Терри: «Гамма», так звали ее героиню в пьесе Теннисона «Чаша», премьера которой состоялась 3 января 1881 года, и «Мария Генриетта», о которой уже шла речь. Особый интерес у читателей вызвали стихотворение «Федра», посвященное Саре Бернар, и «Новая Елена», написанное в честь Лилли Лэнгтри.

Позабыв на время о материальных заботах, Оскар Уайльд приобретал все большую известность. «Повышенное внимание, которое критики уделяют его поэтическому сборнику, свидетельствует о том, что личность автора и его успех в обществе не оставили мир прессы безразличным» [155], — заметил Ф. Харрис. Даже постоянные выпады «Панча» против «наистраннейшего из странных», приводящие в восторг яростных противников входящего в моду увлечения эстетизмом, способствовали укреплению легенды о легкомысленном эстете, которого можно встретить на Риджент-стрит или Сент-Джеймс-сквер в коротких французских штанах, шелковых чулках и обшитой шнуром куртке, с букетом лилий или даже подсолнухов в руке, останавливающегося время от времени у какого-либо кафе, чтобы освежить подсолнух, который, с его легкой руки, стал модным атрибутом в обществе. Оскар Уайльд, принц эстетов и крестный отец «душек», кучки повсюду сопровождавших его томных юношей и изнеженных девственниц в греческих туниках, играл свою новую роль вполне серьезно, даже если сам не очень верил во все происходящее. Вокруг пожимали плечами, возмущались и припоминали кое-какие эпизоды из его оксфордской жизни; Уайльду не было до этого дела; у него наконец оказалось достаточно средств, чтобы удовлетворить свои изысканные потребности, он был готов бросить вызов викторианскому обществу и собирался в турне с серией публичных выступлений; брат Уилли так писал об этом в «Уорлде»: «Благодаря удивительному успеху своих „Стихотворений“, мистер Оскар Уайльд получил приглашение выступить в Соединенных Штатах» [156].

Глава II. ЭСТЕТСКОЕ ТУРНЕ

Уилли Уайльд по-братски переусердствовал и явно поторопился с анонсом американского турне Оскара, а главное, сделал неправильный вывод о том, что издание поэтического сборника за океаном стало возможным благодаря известности автора в Соединенных Штатах. Известность была, но скорее скандальная.

В субботу 23 апреля 1881 года лондонская Опера-Комик стала свидетелем необычного наплыва публики. На сцене шла премьера пьесы У. С. Гилберта и сэра Артура Салливана «Терпение», и в зале был полный аншлаг. Причем в тот же день Эллен Терри и Генри Ирвинг играли в «Чаше» Теннисона; мистер Кембл вместе с Мэрион Терри были заняты в пьесе Чарльза Рида «Маски и лица», а Сара Бернар должна была выйти на сцену театра «Гэйети» с труппой Жимназ. Свои места в ложе заняли леди Уайльд, Фрэнк Майлз и Оскар Уайльд в вечернем наряде с зеленой гвоздикой в бутоньерке.

Занавес поднялся, и на сцене появились сэр Реджинальд Банторн в роли чувственного поэта и сэр Арчибальд Гросвенор в роли поэта идиллического в окружении хора девственниц. Зал оживился: в первом персонаже все узнали Данте Габриэля Россетти, а во втором — Оскара Уайльда. Девушки играли на лютнях и мандолинах, воспевая свою любовь к герою Реджинальда Банторна, а тот, в свою очередь, пытался изобразить портрет своего соперника — Гросвенора: «Если вы гуляете по Пиккадилли с цветком лилии или подсолнуха в руках, то каждый встречный на вашем цветочном пути скажет: коли он довольствуется растительной любовью, что не подойдет мне ни в коей мере, то каким же необыкновенно чистым должен быть этот молодой человек!» [157]Чтобы не оставаться в долгу, Арчибальд Гросвенор еле слышно бормотал: «Я трубадур с разбитым сердцем, разумом эстета и вкусами простолюдина… Да, я эстетичен и поэтичен». Публика была в восторге; средневековые и эстетские аллюзии встречали аплодисменты и взрывы хохота. Встаньте так, присядьте вот так, побольше гримас и ужимок, старайтесь быть плоским и угловатым… В каждом слове актеров содержался намек на лондонского денди, и публика все чаше бросала взгляды в его сторону. Когда дело дошло до одежды, смех усилился: одежда сценического героя точь-в-точь повторяла сегодняшний костюм Уайльда. Вся публика в зале, не в силах сдержаться, обернулась к нему, когда Банторн сказал о Гросвеноре: «Этот японский юноша. Юноша в сине-белом наряде» [158]. Уайльд с интересом следил за тем, что происходило на сцене, и улыбался при упоминании о синем фарфоре, страсть к которому перешла к нему от Уистлера. Когда занавес опустился, он наклонился к матери и заключил: «Карикатура — это дань, которую посредственность платит гению».

А в понедельник 25 апреля в «Морнинг пост», как и в других газетах, можно было прочесть, что авторы «Терпения» стремились выставить на посмешище поклонников школы чувственной поэзии и так называемого художественного эстетизма. Для того чтобы добиться такого эффекта, автор либретто собрал все самые необычные ключевые слова, фразы и выражения, которые, как предполагается, используют между собой приверженцы этой абсурдной эстетики… Эстеты — это изобретение «Панча», и они уже не раз подвергались насмешкам… «Пьеса признана крайне забавной; публика много смеялась. Некоторое сожаление вызывает отсутствие голоса у актеров, исполняющих роли поэтических героев, но зато все в восторге от мисс Элеоноры Брэм, чудесно играющей роль Пэйшенс: „Ее сладкий голос и поставленная манера исполнения позволяют как нельзя лучше передать прелесть чудесной музыки г-на Салливана“».

Удачливый продюсер Ричард Д’Ойли Карт поделился с прессой причиной, побудившей его поставить этот спектакль: «Общественное движение, направленное на развитие художественного вкуса, имеет, несомненно, большие заслуги, делая нашу повседневную жизнь приятнее и красивее. Однако в последнее время чистая и совершенно нормальная манера преподавания г-на Рёскина и его коллег уступила место сборищу ультрарафинированных преподавателей, проповедующих учение о нездоровом томлении духа и болезненной чувственности, движение одновременно искреннее и напускное в устах этих великих отцов, стремящихся через свою проповедь добиться личной известности. В общих словах, отличительная черта новой школы заключается в эксцентричности вкусов, ведущей к нездоровому преклонению перед обществом потребления, коррупции и вырождения. Изображая в сатирическом виде этих (так называемых) эстетов, авторы „Терпения“ не ставили целью высмеять дух подлинной эстетики, а стремились лишь заклеймить неестественную эксцентричность, старающуюся выдать себя за таковую. И им удалось создать одну из самых очаровательных и веселых музыкальных комедий» [159]. Кстати, выходя из театра, Оскар Уайльд заслужил аплодисменты публики, оценившей чувство юмора, с которым он воспринял спектакль.