Нет ничего печальнее и глупее, чем ссора между двумя людьми, любившими друг друга. Чаще всего, в сущности, не происходит ничего важного. Слова, никогда не произнесенные или произнесенные необдуманно, в момент отчаяния, передаются третьими лицами по злобе или из угодливости. От обиды или из гордости оклеветанный отказывается дать объяснение. Затянувшееся молчание кончается тем, что люди умирают друг для друга. Так разбивается любовь. Чем чувство было сильнее, тем скорее из разочарования рождается ненависть. Сколько друзей в момент разрыва сжигают все, что они боготворили, и заходят слишком далеко в своей суровости, так же как раньше они не знали меры в своих похвалах! Жорж Санд была слишком великодушна, чтобы пойти по дороге ненависти, но чувствовала, что нервы ее на пределе. Отныне она хотела знать о Шопене только одно — как он себя чувствует.
Жорж Санд — Карлотте Марлиани, 2 ноября 1847 года:Шопен открыто стал на ее (Соланж) сторону против меня, ничего не узнавая об истинном положении вещей; это доказывает большую неблагодарность по отношению ко мне и необъяснимую привязанность к ней. Не подавайте виду, что об этом знаете. Я предполагаю, что ей удалось до такой степени «обойти» его только благодаря его ревнивой и подозрительной натуре и что это она и ее муж пустили нелепую клевету о моей якобы любви или исключительной дружбе с тем молодым человеком, о котором вам говорят (Виктор Бори). Иначе я не могу объяснить эту настолько дурацкую историю, что никто в мире никогда бы и подумать не мог о ней! Я даже не хочу знать ничего об этой мелкой гнусности…
Уверяю вас, что я не сержусь на то, что по его (Шопена) желанию я больше не буду руководить его жизнью, за которую его друзья, да и сам он, хотели сделать меня даже чрезмерно ответственной. Его характер озлоблялся день ото дня; он дошел до того, что в присутствии моих друзей и детей устраивал мне сцены ревности, вымещая на мне свое дурное настроение и свою раздражительность. Соланж с присущей ей хитростью воспользовалась этим; Мориса это возмутило. Зная и видя целомудрие наших отношений, Морис все же не мог не заметить, что этот достойный жалости, больной человек, не желая может быть, но не в силах удержаться от этого, выступал в роли любовника, мужа, хозяина моих мыслей и моих действий. Морис готов был вспылить и сказать ему прямо, что он заставляет меня, в сорок три года, играть смешную роль и злоупотребляет моей добротой… Видя, что надвигается гроза, и воспользовавшись тем, что Шопен оказывает предпочтение Соланж, я предоставила ему дуться сколько угодно, не делая попыток вернуть его.
Вот уже три месяца, как мы не обменялась ни одним словом; не знаю, чем кончится это охлаждение. Я лично ничего ни сделаю как для ухудшения отношений, так и для примирения, ибо я не чувствую за собой никакой вины и ничуть не обижена на тех, кто виноват. Но я больше не могу, я не должна, я не хочу вновь попасть под это скрытое насилие человека, желавшего своими бесконечными и зачастую очень глубокими булавочными уколами лишить меня всего, даже права дышать… Бедный ребенок не сумел даже сохранить внешние приличия, рабом которых, однако, он был в своих принципах и в своих привычках. Мужчины, женщины, старики, дети — все вызывало в нем ужас и бешеную, бессмысленную ревность… Он устраивал сцены, не стесняясь присутствия детей, слуг, людей, которые, видя это, могли бы потерять всякое уважение, на которое мне дает право мой возраст и мое поведение в течение десяти лет. Я не могла больше этого выносить. Я уверена, что его окружение будет судить об этом иначе. Его сделают жертвой и не найдут ничего лучшего, как предположить, что я прогнала его, чтобы взять любовника…
Жорж Санд — Мари де Розьер, 22 ноября 1847 года:…Я вас очень прошу сказать Шопену, чтобы он предупредил господина Плейель, что рояль увезен отсюда четыре дня тому назад. Соланж мне сказала от имени Шопена, что Плейель и не думал давать его напрокат, что это исключительный инструмент, но что я могу его оставить себе и что Шопен «взял это на себя». Я совсем не хочу, чтобы Шопен оплачивал мой рояль. Мне не нравится быть обязанной тем, кто меня ненавидит, а признания, которые делает Шопен своим друзьям — их выдали, как всякие признания, — мне доказывают, как он относится теперь ко мне… Моя дорогая, я очень хорошо знаю, почему произошел этот полный переворот в его мыслях и в его поведении. Мои глаза открылись немного поздно, но все-таки открылись, и я его прощаю от всего сердца. Я вижу, что он больше не владеет собой, и то, что у другого было бы преступлением, у него является лишь заблуждением. Я всегда предвидела, что его дружба ко мне перейдет в отвращение, так как он ничего не делает наполовину. Сейчас я успокоилась, и все прошлое мне стало ясным. Я хочу только одного, чтобы он не оказывал мне услуг…
Затем наступило молчание. Жорж больше не пыталась положить конец этому охлаждению. О последней встрече, трагической в своей простоте, рассказал Шопен в письме к Соланж 5 марта 1848 года:
Вчера я был у госпожи Марлиани и, выходя, столкнулся в дверях передней с вашей матерью. Она была с Ламбером. Я поздоровался и сразу же спросил, давно ли она получила от вас письмо. «Неделю тому назад», — ответила мне она. «А вчера не было письма? Позавчера?» — «Нет». — «В таком случае могу сказать, что вы стали бабушкой. У Соланж родилась дочка, и я рад, что первый могу сообщить вам эту новость». Я попрощался и стал спускаться по лестнице. Меня сопровождал Комб, абиссинец. Так как я забыл сказать, что вы чувствуете себя хорошо, — важнейшая вещь, особенно для матери (теперь вы это легко поймете, мама Соланж), я попросил Комба подняться — ведь мне самому было трудно опять карабкаться по лестнице — и сказать, что вы чувствуете себя хорошо, ребенок тоже. Я дожидался абиссинца внизу, ваша мать сошла вместе с ним и с большим интересом задавала мне вопросы о вашем здоровье. Я ответил ей, что вы мне написали сами карандашом два слова на следующий день после рождения ребенка, что вы сильно мучились, но вид вашей дочки заставил вас обо всем забыть. Она спросила меня, как я себя чувствую; я ответил, что хорошо, и попросил, чтобы привратник открыл мне дверь. Мы распрощались, и я вышел на Орлеанский сквер пешком, в сопровождении абиссинца…
Сама Санд тоже рассказала об этой сцене: «Я думала, что несколько месяцев разлуки излечат рану и вернут дружбе спокойствие, а воспоминаниям справедливость… Я его увидела вновь, на одно мгновение, в марте 1848 года; я пожала его холодную дрожащую руку. Я хотела говорить с ним — он скрылся. Теперь я могла бы сказать ему, в свою очередь, что он разлюбил меня. Я избавила его от этого страдания и положилась во всем на провидение и на будущее. Я не должна была встречаться с ним. Между нами стояли злые люди. Были также и добрые, но они не сумели взяться за это. Были и ничтожные — они предпочли не вмешиваться в такое щекотливое дело…»
Такова жизнь. Два человека дороги друг другу, дороже всего на свете, но есть огромная доля привычки в этом ежедневном общении. Пересадите их, разъедините — и вот они уже пускают корни на новой почве. Не решишься говорить пустяки тому, кому было сказано все, — и тогда возникает молчание. С какой болью в душе представляешь себе, как Санд и Шопен сходят с лестницы на улице Вилль л’Эвек и удаляются в разные стороны, ни разу не обернувшись друг на друга.
Часть седьмая
Восстание ангелов
Человечество склонилось перед великим младенцем-Прогрессом.
Что женщина отличается от мужчины, что сердце и ум имеют пол, — в этом я не сомневаюсь… Но разве это различие, необходимое для общей гармонии, обозначает нравственное превосходство мужчины?
