Дневник Паджелло:В своем письме Жорж Санд сообщила мне, что мои картины проданы за 1500 франков… В безумной радости я помчался покупать набор хирургических инструментов, а также несколько книг по моей специальности, неизвестных мне… Мы распрощались молча; я пожал ей руку, не поднимая на нее глаз. Она была как будто смущена; не знаю, страдала ли она; мое присутствие ее стесняло…
Exit Паджелло. Добрый доктор вернулся в Венецию, женился, там у него было много детей, он дожил до девяноста одного года (1807–1898), окруженный благодаря своему юношескому увлечению таким же ореолом обаяния, как и Гвиччиоли [24]. Счастливы те, кто, приобщившись на мгновение к какой-либо блестящей судьбе, быстро уходит от опасных лучей прожекторов.
Глава четвертая
Поиски абсолюта
Кто думал теперь о Паджелло? При первой же встрече Санд и Мюссе снова стали любовниками; он — опьяненный страстью, она — умиленная и растроганная. И все же это не было «полным и нежным примирением», о котором говорит Паскаль. Мюссе обещал забыть прошлое. Клятва пьяницы! Разве душа, испытывающая от страданий чувственное наслаждение, откажется от того, чтобы вызвать вновь это страдание? Он преследовал Жорж непрестанными, подробными расспросами. Когда она стала любовницей доктора? Как? Она отказывалась отвечать, ссылаясь на естественную стыдливость: «Неужели ты думаешь, что если бы Пьетро меня расспрашивал о тайнах нашей интимной жизни, я бы ему ответила?» Но Мюссе уже вошел в свой адский цикл: яростное желание мазохиста узнать все самое худшее; ревность, оскорбления, ужасные сцены; потом угрызения совести, мольбы о прощении, чудесная нежность; а когда Жорж не поддавалась на все это, он заболевал. И вновь она пошла на квартиру его матери, чтобы ухаживать за ним; она взяла у своей служанки чепец, передник, а госпожа Мюссе, как соучастница, притворилась, что не узнает ее.
Как только ему стало лучше, он переселился на набережную Малакэ, к Жорж, но они уже не могли быть счастливы. Снова оскорбительные сцены чередовались со страстными записками. Она поняла, что положение безнадежно. «Пойми же, что мы с тобой ведем игру, где ставками являются наши сердца, наши жизни, и это совсем не так забавно, как кажется. Хочешь поехать вместе во Франшар и пустить себе пулю в лоб? Это будет проще…» Но так как в действительности ни у него, ни у нее не было желания покончить расчеты с жизнью, она сочла более благоразумным порвать и уехать в Ноан.
Но тогда началась «игра на качелях», то есть то самое, что является пружиной страстей в классическом театре. У человека есть свойство — пренебрегать тем, что ему предлагают, и гнаться за тем, в чем ему отказывают. Жорж Санд с удивлением поняла, что на этот раз Мюссе соглашается на разрыв. Сразу же у нее исчезло желание разлуки; ее гордость была задета, она примчалась в Париж и дала ему знать, что хочет видеть его. Вымуштрованный своими друзьями, особенно Альфредом Таттэ, Мюссе не ответил ей. Ей сказали, что он отзывается о ней холодно и раздраженно и не хочет больше ее видеть. В течение ужасных дней ноября 1834 года Жорж Санд ведет пространный «Дневник» — одну из лучших написанных ею вещей:
А может быть, побежать к нему, если я не в силах побороть свою любовь? Может быть, звонить до тех пор, пока он не откроет мне дверь? Может быть, лечь там на пороге, пока он не придет?… Может быть, сказать ему: «Ты меня еще любишь, ты страдаешь от этого, ты стыдишься этого, но ты меня так жалеешь, что не можешь-разлюбить. Ты видишь, я люблю тебя, я могу любить только тебя. Поцелуй меня, не говори ни слова, не надо ссор; скажи мне что-нибудь ласковое; приласкай меня; ведь ты еще находишь меня красивой…» Ну, а когда в тебе уляжется нежность и опять возникнет раздражение, выгони меня, будь со мной груб, по никогда не произноси этого ужасного слова: последний раз! Я буду страдать сколько тебе угодно, но позволь мне иногда, хотя бы раз в неделю прийти за слезой, за поцелуем, это даст мне силу жить, даст мне мужество. Но ты не можешь. Ах! Как ты от меня устал и как же скоро ты выздоровел!..
Она пыталась встречаться с друзьями. По просьбе Бюлоза она стала позировать Делакруа; во время сеансов он говорил с ней о таланте Мюссе, ясно видном и в его набросках, и эти разговоры бередили ее боль. Она мечтала, чтобы Делакруа написал ее похожей на женские портреты Гойи, которыми восхищался Альфред.
Она часто виделась с любезной, но чересчур рассудочной Ортанс Аллар, и та ее учила, что, если хочешь вернуть мужчину, надо хитрить и притворяться рассерженной. Глупости! Какая же это любовь, когда прибегают к хитрости! Один Сент-Бёв не говорил ей глупостей. Она его спрашивала: «Что такое любовь?» Он ей отвечал: «Это слезы; вы плачете, вы любите». Потом она стала искать одиночества. «У меня нет сил работать», — писала она. Вот чего с ней никогда еще не бывало!
Она знала, что Мюссе, будь он предоставлен самому себе, вернулся бы к ней. Но была гордость, эта мужская гордость. Был этот дурак Альфред Таттэ, который говорил: «Какое малодушие!» Ах, вернуть хотя бы дружбу Мюссе:
Если бы я получала от тебя хоть изредка несколько строчек или слов или могла бы тебе посылать время от времени картинку, купленную на набережной за четыре су, набитые мною для тебя папиросы, птичку, игрушку — какой-нибудь пустячок, чтобы обмануть мою боль и тоску и надеяться, что ты вспомнишь обо мне, когда получишь это…
И это душераздирающее и возвышенное:
О мои голубые глаза, вы больше не будете глядеть на меня! Прекрасная голова, я больше не увижу тебя склоненной надо мной, не увижу взгляда, затуманенного нежной истомой! О это хрупкое, гибкое, горячее тело, оно больше не прильнет ко мне, как Елисей к мертвому ребенку, чтобы оживить его. Вы больше не дотронетесь до моей руки, как Иисус прикоснулся к дочери Иаира, говоря: «Восстань, дитя». Прощайте, мои любимые белокурые волосы; прощайте, мои любимые белые плечи; прощай все, что было моим! Теперь в мои безумные ночи я буду целовать в лесах стволы елей и скалы, громко крича ваше имя, и, пережив в своих мечтах наслаждение, я упаду без чувств на влажную землю…
Измученная, она в декабре уехала в Ноан. Ей казалось, что она примирилась со своей судьбой. Альфред написал ей довольно ласковое письмо, в котором говорил, что раскаивается в своей жестокости. «Итак, конец. Больше не хочу его видеть, это слишком тяжело…» И тут же узнала о его словах Альфреду Таттэ, что разрыв на этот раз уже окончательный. Она не вынесла этого удара. Как Матильда де ля Моль, она отрезала и послала ему свои прекрасные волосы. Делакруа на том портрете, который находится в Карнавале, изобразил ее с короткими волосами, «с озабоченным лицом, с помутневшими глазами, заострившимся носом, дрогнувшим ртом, побледневшую и похудевшую от бессонных ночей». Когда Мюссе получил тяжелые локоны, он разрыдался. И опять он вернулся, и торжествующая Жорж могла написать Таттэ: «Сударь, бывает, что хирургическая операция проведена блестяще, она делает честь ловкости хирурга, но все же не может остановить болезнь. Вот так и Альфред снова стал моим любовником…»
Но оба и он и она, были больны худшим из безумств: поисками абсолюта. От разрыва к разрыву, от примирения к примирению их умирающая любовь переживала резкие скачки, которые были всего лишь конвульсиями агонии. В это время Санд и Мюссе были похожи на борцов, обливающихся потом и кровью, цепляющихся друг за друга, наносящих друг другу удары, но которых зрители не могут разнять. Однажды он угрожал убить ее, а потом в короткой записке на итальянском языке умолял о последнем свидании: «Senza veder, e senza parlar, toccar la mano d’un pazzo che parte domani» [25].