В этом вопросе Морис был более принципиален, чем его мать, и Лина Каламатта, которую долгое время угнетала ее святоша мать (принявшая после смерти своего мужа пострижение под именем сестры Марии-Жозефы де ла Мизерикорд), разделяла чувства своего жениха. Так что брак был чисто гражданский, но как воспитывать детей? Можно было бы написать целую книгу о Жорж Санд в поисках самого лучшего протестантства. Она писала пасторам, взвешивала их доктрины, искала раскольников, которые были бы не слишком раскольниками, в расчете на то, чтобы ее внуки могли бы иметь все же позднее убежище и поддержку официальной церкви. Ведь речь шла о Морисе и детях, а не о самой Жорж Санд, выбор которой был сделан раньше. После того как Морис и его жена сделались протестантами, их обвенчали в церкви, и вскоре пастор Мутон крестил Марка-Антуана Дюдеван-Санд, прозванного Кокотон, родившегося 14 июля 1863 года, в годовщину взятия Бастилии. Его засунули в ванну с бордоским вином: «Стреляли из маленькой пушки (из той, 1848 года), пришел овернский странствующий музыкант, и мы слушали самые примитивные галльские песни…»

Рождение Кокотона проходило, как и все в Ноане, в живописной и легкомысленной обстановке. Театр занимал в этом доме больше места, чем сама жизнь. Драматические спектакли, марионетки, репетиции и представления стали ежедневными. Мансо, как актер, был «верхом совершенства». Молодая деревенская девушка, Мари Кайо, сначала называлась «Мари-птичница», потому что она ведала птичьим двором; после обучения у госпожи Санд, посчитавшей ее очень способной, она превратилась в девушку для поручений: и, наконец, принятая Мансо в труппу, Мари сделалась в ней звездой. Каждый вечер играли, ужинали. Потом Мадам, как говорил Мансо, ложилась спать на часок: после чего Мансо будил ее, и она работала. Тем временем Мансо «потихоньку кашлял», а Лина вязала детские вещи.

В течение весны и лета 1863 года Санд без конца посещала театр Ла Шатра, куда она приглашала артистов на гастроли. 2 июля набожная вдова Каламатта прибыла на роды своей дочери. Она была изумлена, найдя полный дом актеров, репетировавших «Замок Пиктордю». Мансо, несмотря на свою лихорадку, Мари Кайо, Жорж и даже беременная Лина купались в реке; один Морис не купался, его мучил ревматизм. Когда пришли сроки родов, в Ноане поселилась акушерка; ее тоже взяли с собой в Ла Шатр посмотреть «Сына Охотника» и «Тридцать лет, или Жизнь игрока». Весь дом был в театре, когда Лина почувствовала первые схватки, часть ночи она терпеливо и напрасно ждала возвращения своей сиделки; впрочем, Кокотон не стал хуже оттого, что его в свой фартук приняла Жорж Санд.

Первый из друзей, кого Жорж Санд оповестила о рождении Марка-Антуана, был Александр Дюма-сын. Она уже давно испытывала прочную привязанность к этому «дорогому сыну», который называл ее мамой, был на 20 лет моложе ее, но у которого был такой же великодушный характер, такой же вкус к «воинствующей» литературе, такое же рвение защищать женщин и детей, как и у Санд. Ей очень хотелось заманить его в Ноан, но удалось ей это только в 1861 году, потому что Дюма был по уши влюблен в русскую аристократку с «зелеными глазами и длинными янтарными волосами», княгиню Надежду Нарышкину, с которой он был в связи. Наконец он дал обещание приехать.

Дюма восхищался марионетками или по крайней мере утверждал это; читал по вечерам за круглым столом стихи Мюссе, удивив всех этим выбором. Гигант Маршаль имел большой успех. «Маршаль и Морис написали пьесу для марионеток… Маршаль становится моим толстым ребенком…» Он долго жил в Ноане после отъезда Дюма, написал портрет Мориса, потом портреты Санд, Мансо, Мари Кайо, но огорчил госпожу Санд, не написав ни одного «письма из дворца», — после длительного пребывания в Ноане, во время которого он познакомился с принцем Наполеоном и получил от него заказы.

Конечно, мастодонт был эгоистом, но у него было обаяние. Санд его простила и даже сохранила к нему большую нежность. Опять-таки Дюма привел Жорж к биржевому маклеру Эдуарду Родригу.

Когда «дорогая мама» приехала зимой в Париж, она согласилась пойти с Дюма обедать к Родригу, «в его золотой уголок», и биржевой маклер обещал оказывать материальную поддержку нескольким нуждающимся «сыновьям».

Любимые темы Санд стали такими же и для Дюма. Они оба любили «пьесы с ярко выраженной тенденцией». «Франсуа ле Шампи» Дюма переделал в пьесу «Побочный сын», сюжет которой, естественно, был близок его сердцу. Клодина — брошенная девушка-мать, заслуживающая, больше чем всякая женщина, уважения людей, вдохновит его на «Взгляды госпожи Обрэй», затем на «Денизу». Наконец, «Замужество Викторины», восхваление неравного брака, показалось им обоим таким прекрасным сюжетом, что Санд сделала из пьесы роман «Маркиз де Вильмер», а Дюма-сын помог ей переделать его — вторично — в пьесу; Дюма был прирожденным драматургом и легко сочинял фабулу пьесы, а у Санд этой способности не было, что не мешало Дюма безумно ею восхищаться. «Она мыслит, как Монтень, — говорил он, — фантазирует, как Оссиан, пишет, как Жан-Жак. Леонардо рисует ее фразу, а Моцарт передает ее в музыке. Госпожа де Севинье целует ей руки, и госпожа де Сталь становится на колени, когда мимо них проходит Жорж Санд».

«Маркиз де Вильмер» — банальная история о молодой компаньонке, которая выходит замуж за сына хозяина дома; остроты, которыми Дюма-сын пытался оживить это нравоучительное произведение, не отличались особенным блеском. И все же пьеса имела успех, и вот почему. Жорж Санд была возмущена религиозной нетерпимостью императорской власти, раздражена, видя свободу совести и слова в опасности, и поэтому становилась все более и более антиклерикальной.