Председатель отвернул рукав гимнастерки, взглянул на трофейные немецкие часы.

— В самом деле, пора кончать. Все свободны, а я еще посижу, надо на завтра кое-какие бумаги в райком подготовить.

Он приподнял стоящую на столе керосиновую лампу с треснутым закопченным стеклом, взболтнул, чтобы убедиться, есть ли в ней еще керосин, пододвинул чистый лист бумаги, взял карандаш и стал сосредоточенно писать, заглядывая в блокнот. Минут через десять лампочка, подмигнув на прощание, погасла, и председатель зажег керосиновую лампу.

Дверь, противно скрипнув на несмазанных петлях, отворилась. Председатель всмотрелся в дверной проем, стараясь разглядеть в полумраке, кто бы это мог пожаловать в такое позднее время. Ночной гость сделал несколько шагов, и он узнал участкового уполномоченного МГБ лейтенанта Иона Пынзару.

— А, лейтенант! Заходи, присаживайся. Не спится или случилось что?

Пынзару, не снимая новенькой шинели, сел, достал матерчатый кисет, не спеша свернул самокрутку. Закурив, сказал:

— Да нет, Тимофей Иванович ничего не случилось. Служба, сами знаете. Обход села делаю. К вам вот на огонек заглянул. Не помешал? Смотрю, засиделись вы сегодня. Ночь на дворе.

— И у меня тоже служба, дорогой. За день не успеваю. Райком, понимаешь, требует к утру справку о подготовке к севу. Сижу, сочиняю, — он показал на исписанные листки сероватой грубой бумаги.

Участковый понимающе кивнул:

— Ясно, Тимофей Иванович, однако и отдохнуть не мешает. Тепло у вас, — без видимого перехода продолжал Пынзару, — я посижу, погреюсь, если можно, конечно, а вы работайте. Я тихо…

Получив согласие, он снял шинель, аккуратно повесил ее на гвоздик у двери и присел к печи. Председатель снова взялся за карандаш, и в комнате установилась такая тишина, что было слышно слабое потрескивание в лампе сгоравшего керосина. За окном раздался какой-то шорох. Председатель, занятый составлением справки, ничего не услышал или просто не придал этому шороху значения. Пынзару же сторожко вскинул голову, прислушался и, на ходу расстегивая кобуру пистолета, стараясь не стучать сапогами, выскользнул из кабинета. Постоял на крыльце, вглядываясь в ночную мглу, потом медленно обошел вокруг приземистого здания правления.

Над селом стояла глубокая ночная тишина. Смутно белели размытые сырой темнотой пятна крестьянских домов. «Почудилось, верно, или собака бродячая пробежала», — подумал участковый и возвратился в кабинет председателя. Тот лишь сейчас заметил, что лейтенант уходил, и поинтересовался; где он был.

— Да так… По нужде, — пробормотал Пынзару.

Председатель собрал со стола бумаги, спрятал их в старый офицерский планшет.

— Однако, действительно пора. Засиделись мы с тобой, товарищ лейтенант. — Он взял планшет, надел старую шинель со следами погон. — Завтра с утра прямо из дому в район поеду.

Пынзару, прежде чем выйти, оглядел комнату, задержал взгляд на черном квадрате окна.

— Вы бы, Тимофей Иванович, Анице сказали, чтобы занавески хоть какие повесила, все ведь просматривается.

— Просматривается, говоришь? А мне скрывать нечего от людей. Пусть смотрят, кому интересно. Занавесочки… — Он поморщился. — Ты еще про ковры забыл. Не до занавесочек сейчас, лейтенант, колхоз поднимать надо, а там видно будет. Может, и до занавесочек дойдет очередь.

— Вы меня не так поняли, Тимофей Иванович, — чуть смущенно произнес участковый. — Не для красоты занавески требуются… Чтобы с улицы не видно было. Мало ли что случиться может. Время ведь какое…

— Какое? — горячо перебил лейтенанта его собеседник. — Замечательное время, дорогой товарищ, я бы сказал — историческое время мы с тобой переживаем. Посмотри, что вокруг делается! Фашистов побили, бояр прогнали, у людей будто крылья за спиной. Не у всех, правда, — уже другим, озабоченным тоном закончил председатель.

— Вот об этом самом я и толкую, Тимофей Иванович. — Пынзару словно ожидал этих слов. — Не по нраву пришлись кое-кому новые порядки, всем недовольны, все им не так. А колхоз — ну просто поперек горла стал. Людей мутят, по злобе могут на все пойти. Одно слово — кулачье. Как бы чего худого не случилось, Тимофей Иванович, и вам не мешало бы поиметь это в виду.

Председатель слушал участкового молча, только желваки на его худом, успевшем к ночи зарасти черной щетиной лице упрямо заиграли, в глазах зажегся недобрый огонек.

— Ты за кого меня принимаешь, лейтенант? Неужто думаешь, что я кулачья испугался? Фронт весь прошел, труса не праздновал, а тут, среди своих… — Он только махнул рукой.

— Зря вы так, Тимофей Иванович, — несколько обескураженно сказал Пынзару. — Оперативная обстановка…

Он не успел досказать, потому что председатель снова перебил:

— Что ты затвердил — оперативная обстановка, оперативная обстановка… Хватит, уже слышал. На фронте — вот где была обстановочка, и ничего, живой, как видишь, остался. Зацепило, правда, пару раз. Ты пойми: нельзя мне, коммунисту, фронтовику, председателю колхоза, их бояться, никак нельзя, просто невозможно. Ты подумал, что люди скажут?

Председатель и участковый вышли в коридор, попрощались со стариком — ночным сторожем, дремавшим на скамейке, и оказались на улице. Мындрешты давно уже спали. Ни в одном из домов не светилось окно. Откуда-то издалека до них донесся приглушенный туманом собачий лай и тут же смолк. Размокшая от недавнего дождя глинистая земля налипла на сапоги, и они стали тяжелыми, ноги скользили, разъезжались в разные стороны.

На углу, возле полуразвалившегося каменного забора, председатель остановился.

— Тебе, кажется, налево, Ион?

Однако тот не уходил, нерешительно топтался на месте.

— Хочу еще раз обойти участок, Тимофей Иванович, так что нам как раз по пути.

— По пути, говоришь? — недоверчиво переспросил председатель. — Может, и так, только я дальше пойду один, без провожатых. Не маленький, чтобы меня за ручку водили. А ты неси свою службу, лейтенант. Бывай здоров!

Он повернулся и решительно зашагал в темноту.

— Тимофей Иванович, постойте! — окликнул его участковый.

Пынзару догнал председателя, держа в руке что-то блестящее. «Никак пистолет», — изумился председатель.

— Вот, возьмите, — протянул ему пистолет Пынзару. — Браунинг. Трофейный.

Председатель повертел в руке гладкий, отливающий матовой белизной даже в темноте пистолет.

— Да ты, Ион, никак спятил, что ли? Зачем мне эта игрушка? Они мне, знаешь, как надоели за четыре года.

— Возьмите, Тимофей Иванович, — настаивал Пынзару. — На всякий случай. Неспокойно в селе. Всякое может быть. Я давно вам хотел его дать.

— Ладно, спасибо, как говорится, за заботу.

Председатель сунул пистолет в карман шинели и зашагал прочь. Если бы участковый последовал за ним, то с удивлением увидел бы, что он прошел мимо своего дома и направился дальше, в самый конец улицы, туда, где к селу подступали уже кодры. Остановился возле одного из домов и легонько постучал в окно. В доме раздались торопливые шаги, окно слабо засветилось, и на крыльцо вышла женщина в накинутом на голые плечи платке.

— Заходи, Тимоша, заждалась, думала, не придешь уже.

Женщина бросила быстрый внимательный взгляд на пустынную улицу и осторожно прикрыла за собой дверь.

ДЯДЯ И ПЛЕМЯННИК

Степан Петрович Якуб, плотно поужинав, сидел в тяжелом раздумье за столом. Полстакана самогона, которым он предварил свою трапезу, не принесли желанного облегчения, скорее даже наоборот. Поколебавшись, он взял бутылку с мутноватой жидкостью, налил еще, залпом, не морщась, выпил. Из головы не выходил утренний разговор с председателем сельсовета. Разговор был серьезный, крупный разговор, и ничего хорошего он для Якуба не сулил. «Сволочь, — с ненавистью подумал о председателе Якуб. — Голодранец. Давно ли спину на меня гнул, в пояс кланялся, шапку ломал, когда хлеб приходил взаймы просить. А теперь вон как заговорил: срываешь план хлебосдачи, вола забил и на базаре мясо продал. Саботируешь, говорит, мероприятия Советской власти. Два дня сроку даю, а потом пеняй на себя. Саботажник. Словам-то каким выучился. А что мне дала ихняя власть?»