Рядом с письменным столом, на котором разноцветные тропические раковины заменяли пепельницы, стоял шкаф, полный разнообразных и удивительных вещей. Там была ржавая модель какой-то машины, бронзовый сухощавый египетский бог, зуб мамонта, привезенный из Австралии, китайская трубка для курения опиума, корень женьшеня, похожий на сморщенного человечка… Все говорило о том, что хозяин этих вещей много путешествовал и немало видел в своей жизни.
Вторая половина кабинета выглядела очень просто. Рядом с книжной полкой, закрывавшей почти всю стену, стояли два стола: один чертежный, а другой письменный, на котором были навалены рукописи, справочники, какие-то инструменты, счетные линейки, чертежи и технические фотографии. Свободным от всего этого на столе было лишь место, где стояли фотографии жены и дочери и лежала толстая записная книжка, исписанная цифрами.
В эту часть кабинета вход воспрещался даже жене профессора, прожившей с мужем уже тридцать пять лет. Профессор сам подметал здесь пол, вытирал раз в год пыль и всегда носил с собой ключи от стола.
Жизнь жены профессора, Анны Павловны, вообще была достаточно сложной. Так, например, неизвестно почему, ей категорически запрещалось не только входить, но и заглядывать в задернутый занавеской угол между книжной полкой и стеной, где, как она хорошо знала, потому что, несмотря на запрет, ежедневно делала уборку в кабинете, лежали: гири и другие спортивные принадлежности.
Если бы было с кем поделиться, жена профессора, вероятно, пожаловалась бы, что за последние годы характер ее мужа резко ухудшился. Он мало разговаривал даже с ней; много работал, иногда по месяцу не отрываясь от своих книг. А когда он работал, лучше было его не трогать.
В тот вечер, когда во дворе происходил турнир водоплавающего с парнокопытным, профессор был не очень занят и настроение у него было неплохое. Поэтому он спокойно глядел вместе с женой на дворовые события и остался у окна, даже когда турнир закончился и ребята разошлись.
Смеркалось. Небо из синего превратилось в фиолетовое, и на горизонте один за другим загорались и начинали мерцать огни большого города, на окраине которого был расположен тракторный завод и заводской поселок.
Изменчивый теплый ветерок, насыщенный запахом свежей земли и первой зелени, доносил то тихое ритмичное гудение гиганта-завода и звон трамваев, идущих в город, то мечтательные весенние песни лягушек в недалекой речке, то гудки паровозов с железнодорожной станции.
Жена профессора с удивлением заметила, что ее мужу не хочется возвращаться к письменному столу. Неужели на него, так же как и на нее, повлиял этот теплый весенний вечер?
А ей стало почему-то грустно. Она чувствовала, что стареет, и вот так в сумерки все чаще подступало к ней чувство одиночества. И, казалось, его еще острее подчеркивала эта веселая, беззаботная весна, которая тысячами голосов и запахов врывалась в раскрытые окна и приносила воспоминания о далеком прошлом.
Вспоминалась молодость, далекие путешествия и экспедиции, в которых она принимала участие вместе с мужем, тогда молодым инженером; маленькая дочка Валентина, забавно коверкавшая слова…
Быть может, на жену профессора так подействовали веселые выдумки этих живых и ловких девочек с их поросенком и гусем? Она снова вспоминала свою дочь Валентину, теперь уже врача, жившую в Ленинграде с мужем и сыном, единственным внуком профессорши — Валей.
Вот если бы Валя был здесь, он, конечно, принял бы участие в организации турнира и, наверное, перехитрил бы этих ловких девчонок. Она была очень высокого мнения о внуке, о его сообразительности, способностях и силе.
— А как там поживают наши Валентины в Ленинграде? — вздохнула она, прервав молчание.
Семья дочери профессора Валентины Петровны называлась семьей Валентинов. Профессорша много смеялась, когда ее дочь вышла замуж тоже за врача и тоже за Валентина. А когда у них родился сын, она сама посоветовала назвать его Валентином.
— Вам все равно терять нечего, — сказала она, — где двое, пусть уж будет и третий.
Эта семья Валентинов была единственной родной и близкой профессору и его жене. Родных у них больше не было, почти не было и друзей.
— Как там наши Валентины? — задумчиво повторила профессорша. — Родители все бегают по клиникам, а бедняга Валя хворает. Ведь его даже освободили от занятий в школе до самой осени. Как он теперь себя чувствует? Климат в Ленинграде все-таки не слишком хороший…
— А писем все нет, — наконец подал голос профессор.
— Лучше всего, если бы он пожил у нас. Мы бы его взяли с собой на дачу. Я уже писала дочери и Валентину Сергеевичу о нашей новой даче и просила отпустить Валю к нам на лето, ты же знаешь об этом.
Профессор молча кивнул головой.
— Но как же он поедет один, если он нездоров? — продолжала жена. — А они не расстанутся со своими клиниками, чтобы его привезти. Может быть, ты бы мог за ним съездить? Тебе не нужно побывать в Ленинграде?
Кранцев снова сделал движение головой, на этот раз уже отрицательное, и сказал сердито:
— Распустили мальчишку! Растят, как тепличный цветок. Сам со станции приехать не может!
— Конечно! Я так и знала, что ты откажешься: знаю вашу кранцевскую породу! А у меня бы мальчик быстро окреп. У меня рука легкая — это даже Валентин Сергеевич говорит, даром что доктор!
— Да, рука-то у тебя легкая, — сказал профессор равнодушно и, поднявшись, включил свет, а затем уселся за свой письменный стол.
В это время этажом выше шел осмотр и раздел сокровищ, приобретенных в результате турнира водоплавающего с парнокопытным. Сестры горячо обсуждали вопрос: правильно ли сделала Лена, забрав выигранные вещи.
Спорили Рая, получившая нож со штопором и шилом и, как оказалось, еще и с отверткой, и Шура, решительно отказавшаяся от предложенных ей голубей и котенка, который вследствие этого перешел к маленькой Жене. Лена держалась в стороне, не зная, к кому присоединиться, потому что сочувствовала как одной, так и другой стороне.
— Это некрасиво и совсем не так остроумно, как ты думаешь! — доказывала Шура Рае. — Ну скажи сама, велика ли честь обмануть десятка два ребят и воспользоваться этим, чтобы забрать дорогие для них вещи?
— Их никто не обманывал! — возмущенно оправдывалась Рая. — Это была честная игра. Мы и сами не знали, нападет ли Тюльпан на Эдуарда, и Лена тоже рисковала своими животными. К тому же они обвинили нас в трусости. В этом-то и все дело, ты это отлично знаешь. И тебе самой их нисколько не жаль! — перешла Рая в наступление. — Просто среди наших выигрышей для тебя не оказалось ничего подходящего. Ну, на что тебе, в самом деле, голуби или котенок? Вот если бы рояль выиграли, тогда бы ты иначе заговорила!
Шура возмутилась, тем более что доля правды в словах Раи, конечно, была.
— Довольно! Я больше не хочу с тобой разговаривать, изобретательница бороновальных машин. Ты судишь по себе. Вот придет мама, пусть она скажет, кто прав.
Это решило судьбу спора. Лена, изменив своей соучастнице, стала на сторону старшей сестры. Рая сдалась.
— Вот что, — нашла Рая выход: — отдавать выигрыши назад неудобно, но зато я смогу отплатить их хозяевам чем-нибудь другим. Правда же?
На этом согласились все, и мир был восстановлен.
Уложив Женю спать вместе с нечестно присвоенным котенком, с которым она ни за что не пожелала расстаться, Шура и Лена уселись на окно слушать музыку, доносившуюся снизу, из квартиры профессора. Рая же, верная своему намерению, сразу взялась за изготовление электрической мышеловки, чтобы вознаградить бывшего владельца перочинного ножа.
К дощечке, на которую клалась приманка, надо было приладить две металлические пластинки и через трансформатор, повышавший напряжение, соединить их с осветительной сетью. Мышь, польстившаяся на приманку, становилась на эти пластинки, замыкала своим телом ток и тут же погибала.
Получалась великолепная мышеловка, стоившая дюжины ножей. Рае не раз случалось делать такие, но эту она решила сделать особенно хорошо. Она вырезала из латуни небольшой кружок для приманки и концентрическое кольцо, которое охватывало ее вокруг, оставляя совсем маленький просвет.