Русская революция отчетливо определила Россию как самодовлеющий евразийский мир. Самодовление это определяется, прежде всего, установлением новой формы политико-экономической централизации, которая могла создаться вследствие сочетания организационного централизма революции с конкретными географически-экономическими условиями России-Евразии.

Можно и должно признавать универсальное значение и влияние русской революции, и в частности значение ее рабоче-трудовых лозунгов, но независимо от действия и судьбы ее революционной идеи следует уже теперь видеть в чисто государственном оформлении новой России величайшее явление и фактор всей международной жизни.

Русский революционный этатизм не только спас Россию политически, охранив ее государственную цельность и экономически страхуя ее независимость, но и вывел Россию из ее дореволюционного провинциализма, поставив ее на передовую линию современных интегрирующих процессов. Поэтому революционный этатизм при всех его эксцессах правильно определил и стиль русского государственного самоутверждения как pax eurasiana

Таким образом, описывая намечающуюся тему мирового районирования и пытаясь обозначить основные средоточия политико-экономического равновесия, необходимо определить Советскую Россию как одно из основных слагаемых системы, в которую кроме нее входят Европа как некое континентальное объединение, определяющееся преимущественно тенденцией политического единства (Лига Наций), межконтинентальное британское объединение (Англия, доминионы и колонии) и, наконец, САСШ с их неограниченно растущей сферой влияния.

Всякое контрреволюционное разгосударствливание советской политико-экономической организации неминуемо должно деградировать политико-экономическое самодовление России и низвести ее формально и типологически на роль фактора (может быть, и существенного), но только внутриевропейского. Подобная политико-экономическая деградация не может не быть сопутствуема новым эксцессом культурного европоклонства, который на этот раз окончательно выбьет Россию с своего собственного исторического пути.

Также бесплодно и вредно думать, что Россия может встать на путь американского, все-таки индивидуалистического сверхкапитализма. Современный политико-экономический тип Соед[иненных] Штатов не может быть повторен уже потому, что он является органическим результатом взаимодействия условий месторазвития, постепенной иммиграции и смешения рас и национальностей.

Таким образом, Россия может и должна быть в системе мировых сил лишь аналогомСоединенных] Штатов, что может быть достигнуто осознанием и закреплением трех основных моментов русского исторического и современного типа. Эти моменты могут быть сформулированы следующим образом: первичная религиозно-культурная субстанциярусско-евразийских народов; революциякак совокупность идей и процессов, приведших к созданию современного типа России, и система следствий революции,выражающаяся формально в советском федерализме и экономическом этатизме. Этнографическое и географическое своеобразие России само по себе недостаточно для целостного закрепления будущей международной роли России. Это своеобразие должно быть нераздельно связано и [с]лито со своеобразием социально-экономической структуры, посредством которой Россия будет и в будущем осуществлять свою идеологическую и культурную мировую гегемонию. России органически чужда стихия империализма и колониального владычества. Идея и осуществление трудового антикапиталистического государства, вырастающего из русской революции, сочетаясь с этими основными свойствами русского типа, должны в будущем дать то духовное и материальное богатство и единство, которые на совершенно иных основаниях сделают Россию способной к соревнованию не только с Европой, но и с Америкой.

Положительное отношение к революции, определяющее евразийство, глубоко отлично от всякого оппортунистического примиренчества и приспособления. Со стороны формальной положительное отношение к революции есть правильное историческое познание ее причин и логической необходимости ее развития. Подобное отношение может сочетаться даже с отрицательной оценкой (например, так относился к французской революции Ж. де Местр). Однако евразийство учит не только правильному пониманию исторического процесса. В XIX веке учению о культуре было свойственно перерождаться в только научный и бездейственный историзм, являвшийся, таким образом, одной из форм выпадения из современности и замены исторического и культурного деланья — познаваньем истории культуры. Познавать можно лишь прошлое культуры; современность раскрывается лишь при установке на конкретно-действенное участие в ней.

Можно установить две основные формы культурного сознания и дела: революционностьи современность.Первая зарождается и осуществляется под знаком отталкивания от данной действительности и определяет собой кризис культуры. Вторая определяется бессознательным и непосредственным тяготением ко всей совокупности явлений и фактов конкретной жизни, включением в их стиль, исторический смысл и перспективу.

Евразийство, выросшее из революции, не может быть названо учением революционным в том специфическом смысле, который определил собой предшествующие русские поколения. Характерной и неповторимой чертой евразийства является его современность,причем это качество одинаково определяет как евразийство в целом, так и идейно-психологический строй каждого его участника.

Революционер, может быть, и часто бывал несовременным, то отвлеченно перерастая свою эпоху, то трагически отставая от нее. Евразиец же, не идущий вровень с современностью, есть явление не только бессмысленное, но и зловредное, т. к. современность и есть евразийство, всякий уклон от евразийства есть уход от современности, и обратно, всякое выпадание из современности несовместимо с евразийством. Евразийство всегда стояло перед испытанием современностью и, несмотря на научный историзм и статическую систематику россиеведения, всегда находило в себе силы исторические и географические категории связывать и уравновешивать с ощущением полноты современности.

Теперешний кризис, переживаемый евразийством, менее всего определяется тем, что можно было бы назвать идеологическим расхождением. Поэтому вся искусственно поднятая и истерически демонстрируемая на идеологических позициях полемика П. Н. Савицкого и Н. Н. Алексеева, несмотря на всю страстную кропотливость и ужаленность ее авторов, является лишь умышленным прикрытием других и истинных поводов расхождения, для них далеко менее выгодных [*].

Оставляя в стороне лично-демагогическую сторону этого откола, свидетельствующую о том, что для некоторых участников евразийства призвание к идеологически-культурному делу превратилось в раздробливую кружковщину, следует установить истинный смысл переживаемого евразийством самоопределения. Оно заключается в том, что евразийство объединило собою типологическиразличную среду, которая лишь до определенного срока мирилась со своей разнотипностью. Разность типологий и проявилась в отношении к современности, и прежде всего к революции как ее выражению. Все обвинения отколовшихся лиц, заключающиеся в том, что газета «Евразия» якобы «капитулировала» перед революцией, — обнаруживают, прежде всего, психологическую беспомощность и отсталость обвинителей; «запретность» для них революции и страх перед ней свидетельствуют, что самый факт революции ими внутренно не преодолен.

Для тех же, кто сумел сочетать евразийство с чувством современности, снимается сама категория революции в ее отрицательном аспекте, и вся проблематика революции, в том числе русский марксизм, столь одиозный П. Н. Савицкому, воспринимается в иной перспективе, становясь лишь поводом и исходным положением для конструкции сознания новой России. Спорить об этом, как показал опыт последних лет евразийства, бессмысленно и бесплодно, подобно тому как невозможно убедить большинство эмиграции, что революция не есть бессмысленный бунт…