Любопытно, что «новожизненец» Суханов, словно набрав в рот воды, сидел с угнетенным видом молчаливого, но страдающего праведника и умудрился в нашем присутствии не произнести ни одного слова.
Уйдя с заседания военной комиссии, мы возобновили наше совещание с Каменевым и Троцким. Последний посоветовал немедленно и тайком отправить кронштадтцев домой. Было принято решение разослать товарищей по казармам и предупредить кронштадтцев о готовящемся насильственном разоружении. Но, к счастью, большинство кронштадтцев уже благополучно успело уехать частью еще ночью, 4 июля, а в значительной степени 5 июля, после нашего посещения казарм и объявления конца демонстрации; остались только те, кто были размещены в доме Кшесинской и в Петропавловской крепости для охраны партийного помещения. Каменев и Троцкий уехали домой. Рошаль и я пошли в комнату пропусков за получением разрешения для ходьбы по городу.
Нам сперва в выдаче пропусков отказали под предлогом невозможности поручиться за нашу безопасность, но затем, после категорических настояний с нашей стороны, пропуска все-таки были выданы. Здесь, в комнате пропусков, мы снова увидели Суханова. Он стоял, прислонившись к высокой изразцовой печке, в позе мрачного раздумья, с выражением всей тягости мучительных и неразрешенных колебаний.
Зная межеумочную позицию, занятую им с первых дней революций, я все же уважал его за несомненный ум и за выдающуюся роль, которую он сыграл во время войны.
Он был один из немногих легальных журналистов, сумевший в период 1914–1916 гг. найти фарватер между цензурными рифами и выступить с сильными, содержательными статьями против войны. На этой почве, еще в начале 1916 г., я сошелся с Сухановым, и в те короткие промежутки, которые мне предоставляла военная служба, охотно встречался с ним.
Но сейчас, словно поставив крест на своем прошлом, Суханов действовал во вред революции. С упорством и настойчивостью Пенелопы он распускал все то, что ему удалось напрясть во время войны. Он с места в карьер желчно высказал несколько ядовито-жалобных интеллигентских упреков по поводу демонстрации и предупредил, что при выходе на улицу нас могут арестовать. О том же самом незадолго предупредила Рошаля Мария Спиридонова, а товарищи моряки, со своей стороны, рассказали, что казаки на Невском в течение всего дня усиленно разыскивали Рошаля и меня. Точно сокрушаясь о наших грехах, Суханов скорбно покачал головой. Семен, в ожидании ареста, попросил Суханова взять на сохранение револьвер.
После некоторого нерешительного раздумья тот согласился.
К нашему удивлению, нас с Рошалем на улице никто не тронул. Мы решили, что, очевидно, арест был отложен. Пройдя немного вместе, мы разошлись: Семен пошел к себе, а я отправился на квартиру моей матери на Выборгскую сторону. Но, дойдя до Литейного моста, я убедился, что он разведен. Так как у меня не было уверенности относительно Троицкого моста, то я решил идти ночевать к тов. Л. Б. Каменеву на 9-ю Рождественскую Песков.
На Литейном было пусто, как на улице вымершего города. Кругом ни души. Даже милиционеры куда-то скрылись. Мои шаги отдавались гулким эхом от каменных плит тротуара. Между Пантелеймонской и Бассейной улицами, напротив длинного здания артиллерийской казармы, стоял какой-то патруль и проверял документы.
Только передо мной кого-то задержали. Я сделал независимый вид и, как ни в чем не бывало, прошел мимо. Офицер, пристально оглядев меня взглядом, документов не спросил. Меня спасла морская офицерская фуражка и черная форменная накидка.
Благополучно добравшись до квартиры Каменева, я позвонил. Все уже спали. Мне отворил дверь прапорщик Благонравов. Я тотчас лег на первый попавшийся диван и через несколько минут заснул как убитый.
4. ВОЗВРАЩЕНИЕ В КРОНШТАДТ
Утром мы попросили прапорщика Благонравова сходить за газетами и заодно посмотреть, что делается па улице.
Оказалось, что на каждом перекрестке только и слышно, как ругают большевиков. Одним словом, открыто выдавать себя на улице за члена нашей партии было небезопасно. Наша демонстрация потерпела фиаско, и теперь даже мелкобуржуазное мещанство Песков, не отставая от крупной буржуазии Невского, высыпало на улицы после трехдневного вынужденного затворничества и отчаянно, на все лады, поносило большевиков. Вскоре вернулась домой тов. О. Д. Каменева, работавшая в секретариате Петроградского Совета, и дорисовала картину начавшейся антибольшевистской реакции.
Настроение у всех было нерадостное. Предвидя, что репрессии в конечном итоге послужат только на пользу нашей партии, мы в то же время не скрывали от себя, что в ближайший период партии предстоит пройти через полосу ожесточенных гонений. Это сказывалось не только в неистовом озлоблении обывательской массы, готовой растерзать каждого большевика, но и в настроении меньшевиков и эсеров, буквально лезших на стену от негодования по поводу «самочинной демонстрации». Наше выступление определялось ими как «раскол демократии», хотя только слепой мог не видеть, что пресловутая единая демократия, трещавшая по всем швам, была простым социал-соглашательским мифом. На деле непримиримые разногласия твердой баррикадой все время отделяли нас от остальных партий. Много злобы и ненависти накипело против нас у социал-патриотов за бурные месяцы с февраля по июль. Им нужен был только предлог, чтобы приговорить нашу партию к политической смерти. Июльская демонстрация дала им этот вожделенный повод.
Уходя, я посоветовал тов. Каменеву переменить свою квартиру.
— А у вас есть что-нибудь подходящее?
Я ответил, что хорошо знаю живущую поблизости молодежь, которая с удовольствием предоставит убежище, но только, на беду, отец семейства ненавидит большевиков.
— Вот так надежная квартира! — громко рассмеялся Лев Борисович, вскидывая голову таким характерным для него, непринужденным движением. В конце концов он решил не трогаться с места, так как от случайной банды погромщиков нигде не укроешься, а если придут с обыском правительственные отряды, то они ничего сделать не могут, так как за них отвечает «социалистическое» начальство. В то время мы все еще были проникнуты некоторым доверием к кабинету Керенского и рассчитывали на соблюдение элементарных «правовых гарантий». Однако ближайшие дни показали воочию, что в лице Временного правительства мы имеем злобную и мстительную контрреволюционную банду.
Около 3 часов дня я расстался с Каменевым и, выйдя на Бассейную, направился к Выборгской стороне. На углу я купил свежий номер «Вечернего времени».
Здесь, на первой странице мне бросилось в глаза подробнейшее фантастическое сообщение об отъезде тов. Ленина в Кронштадт под моей непосредственной охраной! Досужий корреспондент, заполнивший голым вымыслом всю первую полосу буржуазно-бульварной «Вечерки», изощрялся в описании самых кропотливых деталей, рассчитанных на неискушенного читателя и придававших всему повествованию внешний вид полного правдоподобия. Во всей истории русской журналистики нельзя найти более черной полосы буржуазного лганья, чем в этот период послеиюльских дней, когда вся буржуазия и примыкающая к ней соглашательская пресса начала бешеную кампанию травли большевиков с легкой руки Алексинского и Панкратова, Бурцева и Переверзева, возведших неслыханную клевету на тов. Ленина.
На Бассейной и на Невском не было заметно никаких следов нашей демонстрации. После стрельбы последних двух дней, разогнавшей обывательскую толпу, как воробьев, по домам, улицы оправились от безлюдья и снова приняли мирный характер. Узнав от своих кухарок о наступившем успокоении, буржуа высыпали из хмурых домов па улицы, пригретые ласковым летним солнцем. Они чувствовали себя, как на другой день после грозы и бури, и в знак того, что социальный потоп, от которого они едва избавились, больше не повторится, Временное правительство показывало им многоцветную радугу прибывших с фронта верных частей, разоружение большевистских полков и, наконец, начало репрессий.