Я поведал дону Хуану о своих чувствах. Он засмеялся и потрепал меня по спине.

- Вспомни мои слова, - сказал он, - об эмоциональном понимании. Не следует на него опираться. Пусть сначала сдвинется твоя точка сборки. Понимание придет позже - годы спустя.

Мы прошли в большую комнату и присели, чтобы побеседовать. Какое-то мгновение дон Хуан колебался. Он выглянул в окно. С того места, где стояло мое кресло, был виден внутренний дворик. Было пасмурно. Время недавно перевалило за полдень. Собирался дождь. Мне нравились пасмурные дни. А дону Хуану - нет. Он немного поерзал в кресле, усаживаясь поудобнее.

Начал он свой рассказ с того, что объяснил, почему столь тяжело вспомнить все происходившее с человеком, в состоянии повышенного осознания. После нарушения фиксации в ее нормальном положении, точка сборки может сдвинуться в бесконечное множество самых разнообразных позиций. С другой стороны, в состоянии нормального осознания точка сборки всегда находится в одном и том же обычном месте, поэтому вспоминается все легко и связность воспоминаний не нарушается.

Дон Хуан сказал, что сочувствует мне. И я должен принять то, что вспомнить будет очень сложно. И следует отдавать себе отчет в том, что мне, возможно, так никогда и не удастся восстановить настройку всех тех эманаций, которые он помогал мне настраивать. И задание мое останется невыполненным. Такое вполне возможно.

- Подумай об этом, - с улыбкой произнес он. - Ведь может статься, ты никогда не сможешь вспомнить даже этой нашей с тобой беседы, хотя в данный момент все выглядит так естественно, обычно и основательно. Вот - истинная тайна осознания. Она переполняет нас. Эта тайна сочится сквозь все наши поры, мы буквально насквозь пропитаны тьмой и чем-то еще - невыразимым и необъяснимым. И относиться к самим себе по-иному - безумие. Поэтому не следует стараться закрывать глаза на тайну внутри себя, пытаясь втиснуть ее в рамки здравого смысла или чувствуя к себе жалость. Человеческая глупость - вот что следует изживать в себе. И делать это посредством понимания. И главное - никогда не следует извиняться ни за то, ни за другое. Ибо и глупость, и тайна суть вещи необходимые. Один из великих приемов, практикуемых сталкерами - противопоставление друг другу скрытой в каждом из нас тайны и нашей глупости.

Он объяснил, что практики, составляющие искусство сталкинга, вряд ли могут вызвать восхищение, более того, они, по сути, откровенно предосудительны. Зная это, новые видящие пришли к заключению, что обсуждение либо практика принципов сталкинга в нормальном состоянии осознания не совпадает ни с чьими интересами.

Я обратил внимание на явное противоречие: он говорил, что воин не может адекватно действовать в мире, находясь в состоянии повышенного осознания, и он же говорил, что сталкинг - всего-навсего умение особым образом обращаться с людьми.

- Говоря о том, что сталкингу не учат в нормальном состоянии осознания, я имел в виду обучение нагваля, - объяснил он, - сталкинг преследует двоякую цель. Во-первых - добиться максимально устойчивого и безопасного сдвига точки сборки, а это наилучшим образом достигается именно посредством сталкинга. А во-вторых - внедрить принципы сталкинга на очень глубокий уровень, позволяющий обойти ограничения человеческого инвентарного перечня, а также естественную реакцию отрицания либо осуждения того, что может показаться неприемлемым с точки зрения здравого смысла.

Я сказал дону Хуану, что весьма сомневаюсь в своей способности выносить суждения по поводу подобных вещей или отрицать их. Он рассмеялся и заметил, что вряд ли я стану исключением и отреагирую иначе, чем все остальные, когда услышу о деяниях великого мастера сталкинга, каковым являлся бенефактор дона Хуана нагваль Хулиан.

- Я вовсе не преувеличиваю, говоря, что нагваль Хулиан был самым выдающимся из всех известных мне мастеров сталкинга, - продолжал дон Хуан. - Ты уже слышал о его мастерстве сталкера от многих, но я еще ни разу тебе не рассказывал о том, что он сделал со мной.

Я хотел было сказать, что никогда ни от кого ничего не слышал о мастерстве нагваля Хулиан, но, прежде, чем я успел это сделать, меня охватило странное чувство неуверенности. Дон Хуан, казалось, мгновенно узнал, что я испытываю. Он удовлетворенно усмехнулся.

- Ты не можешь вспомнить, потому что воля пока что находится вне пределов твоей досягаемости, - объяснил он. - Тебе необходимо вести безупречную жизнь и накопить большое количество избыточной энергии. Тогда, возможно, тебе удастся высвободить эти воспоминания. Я же собираюсь рассказать тебе о том, как нагваль Хулиан поступил со мной, когда мы с ним встретились. Если ты осудишь его и найдешь его поведение предосудительным сейчас, когда находишься в состоянии повышенного осознания, можешь себе представить, насколько отвратительным типом он бы тебе показался в твоем нормальном состоянии.

Я возразил, заявив, что он, вероятно, готовит какой-нибудь розыгрыш. Он заверил меня, что не собирается никого разыгрывать, а намерен только своим рассказом проиллюстрировать образ действия сталкеров, а также причины, побуждающие их вести себя так, а не иначе.

- Нагваль Хулиан был последним из сталкеров старого времени, - продолжал дон Хуан. - Он был сталкером не по необходимости, а по призванию.

Дон Хуан объяснил, что новые видящие увидели: человеческие существа делятся на две группы. Одну составляют те, кому есть дело до других, вторую - те, кому нет дела ни до кого. Разумеется, речь идет о крайних проявлениях, между которыми имеется бесконечное множество промежуточных состояний. Нагваль Хулиан принадлежал к категории тех, кому другие безразличны. Себя же дон Хуан отнес к противоположной категории.

- Но разве не ты рассказывал мне о великодушии нагваля Хулиана, о том, что он готов был снять с себя последнюю рубашку и отдать ее тебе? - спросил я.

- А он и был готов, - ответил дон Хуан. - Более того, он был не только великодушен, но и бесконечно очарователен и обаятелен. Он всегда глубоко и искренне интересовался делами всех, кто его окружал. Его всегда отличали доброта и открытость, все, что имел он был готов в любой момент отдать всякому, кто в этом нуждался или просто ему нравился. И его любили все, кто имел с ним дело, поскольку, будучи мастером сталкинга, он умел дать людям почувствовать его действительное к ним отношение: что он не даст и ломаного гроша ни за одного из них.

Я промолчал, но дон Хуан знал, что я ощущаю недоверие и даже некоторое раздражение по поводу того, что он рассказал. Он усмехнулся и покачал головой:

- Таков сталкинг. Видишь, рассказ о нагвале Хулиане еще даже не начался, а ты уже раздражен.

Я попытался объяснить свои ощущения. Он расхохотался.

- Нагвалю Хулиану было наплевать на всех без исключения, - продолжил он. - И именно поэтому он мог оказывать людям реальную помощь. И он ее оказывал, он отдавал им последнее, что у него было. Потому, что ему было на них наплевать.

- Уж не хочешь ли ты сказать, дон Хуан, что своим ближним помогают только те, кому на них в высшей степени начхать?

- Так говорят сталкеры, - ответил он с лучезарной улыбкой. - Нагваль Хулиан, например, был фантастической силы целителем. Он помог многим тысячам своих ближних, но никогда не говорил, что делает это. Все считали целителем одну из женщин-видящих его команды.

- А если бы его ближние не были ему безразличны, он потребовал бы признания. Те, кому есть дело до других, заботятся и о себе, и требуют признания везде, где можно.

Дон Хуан сказал, что принадлежа к категории тех, кому ближние не безразличны, сам он никогда никому не помогал. Он чувствовал неловкость от великодушия. Он даже представить себе не мог, что его могут любить так, как любили нагваля Хулиана. И уж наверняка ему показалось бы глупостью отдать кому-нибудь последнюю рубашку.

- Меня настолько сильно беспокоит судьба моих ближних, - продолжал дон Хуан, - что я и пальцем не пошевелю ни ради одного из них. Я просто не буду знать, что делать. И меня всегда будет грызть мысль, что своими подарками я навязываю им свою волю.