Я смог найти только одно место для сна - тонкое покрывало, и нашел только одну вещь, чтобы прикрыться, - дубленую шкуру огромного французского пуделя. Очевидно, он был любимцем в доме и его шкуру сохранили; у него были блестящие глаза из черного мрамора и открытый рот со свисающим языком. Я положил голову шкуры пуделя по направлению к моим коленям. Однако мне пришлось прикрыться дубленым задним местом, которое было на моей шее. Кроме того, сохраненная голова шкуры была твердым предметом между моими коленями и очень мешала! Если бы было темно, то было бы еще ничего. Я собрал несколько: полотенец и использовал их как подушку. Я использовал сколько мог полотенец, чтобы как можно лучше покрыть шкуру французского пуделя. Я не мог спать всю ночь.

И вот тогда, когда я лежал там, молча проклиная себя за такую глупость и невыполнение рекомендации дона Хуана, у меня было первое за всю жизнь безумно отчетливое вспоминание. Событие, которое дон Хуан назвал привратником, я вспомнил с такой же ясностью, но я всегда был склонен не обращать особого внимания на то, что происходило со мной, когда я был с доном Хуаном, потому что в его присутствии все было возможно. Но в этот раз я был один.

За много лет до того, как я встретил дона Хуана, я работал, рисуя вывески на домах. Моего босса звали Луиджи Пальма. Однажды Луиджи получил контракт нарисовать вывеску на задней стене старого здания, рекламирующую продажу и прокат свадебных платьев и смокингов. Владелец магазина в здании хотел привлечь внимание возможных клиентов большой рекламой. Луиджи должен был рисовать жениха и невесту, а я - надписи. Мы забрались на плоскую крышу тринадцатиэтажного здания и установили подмости.

Я очень боялся, хотя у меня не было явных причин для страха. Я нарисовал десятки вывесок на высоких зданиях. Луиджи думал, что я начинаю бояться высоты, но мой страх скоро пройдет. Когда пришло время начинать работу, он опустил подмости с крыши на несколько футов и прыгнул на их плоские доски. Он пошел на одну сторону, а я стоял на другой, чтобы никак не мешать ему. Художником был он.

Луиджи принялся за работу. Когда он наносил краски, его движения были настолько размашистыми и возбужденными, что подмости качались взад-вперед. У меня закружилась голова. Я хотел вернуться обратно на плоскую крышу, под тем предлогом, что мне нужно больше красок и других принадлежностей для рисования. Я схватился за край стены, которая окаймляла плоскую крышу, и попытался подтянуться, но носки моих ног застряли в досках подмостей. Я попытался притянуть мои ноги и подмости к стене; чем сильнее я тянул, тем дальше я отталкивал их от стены. Вместо того чтобы помочь мне освободить ноги, Луиджи сел и обвязался веревками, которыми подмости крепились к плоской крыше. Он перекрестился и посмотрел на меня в ужасе. Из сидячего положения он встал на колени и, тихо всхлипывая, стал читать «Отче наш».

Я не на жизнь, а на смерть держался за край стены; отчаянную силу стойко держаться давала мне уверенность в том, что, если я буду держать ситуацию под контролем, я смогу удерживать подмости, чтобы они не отходили еще дальше. Я не собирался отпускать руки и падать с тринадцатого этажа навстречу своей смерти. Луиджи, как неисправимый начальник до самого конца, закричал в потоке слез, что я должен молиться. Он поклялся, что мы оба упадем и разобьемся насмерть и что мы по крайней мере можем молиться за спасение наших душ. На мгновение я задумался, практично ли молиться. Я предпочел звать на помощь. Наверное, люди в здании услышали мои вопли и послали за пожарниками. Мне искренне казалось, что прошло только две или три секунды после того, как я начал орать, когда пожарники пришли на крышу, схватили Луиджи и меня и закрепили подмости.

На самом деле, я висел на стене здания по крайней мере двадцать минут. Когда пожарники в конце концов втянули меня на крышу, я утратил всякий контроль. Я срыгнул на твердый пол крыши, меня выворачивало наизнанку от страха и гнусного запаха расплавленной смолы. Был очень жаркий день; смола на щелях неровных кровельных листов плавилась от жары. Это испытание было настолько ужасающим и тяжелым, что я не хотел его помнить, и в конце концов у меня началась галлюцинация, что пожарники внесли меня в теплую желтую комнату; они положили меня в чрезвычайно удобную кровать, и я спокойно заснул, в безопасности, надев свою пижаму, которую мне сняли с вешалки.

Мое второе вспоминание было еще одним взрывом ни с чем не сравнимой силы. У меня была приятная беседа с несколькими друзьями, когда без всяких видимых причин, которыми я мог бы это объяснить, я вдруг затаил дыхание под влиянием мысли, воспоминания, которое вначале было туманным, а затем стало всепоглощающим переживанием. Его сила была настолько большой, что мне пришлось извиниться и на минутку отойти в угол. Мои друзья, по-видимому, поняли мою реакцию; они разошлись без слов. Я вспоминал происшествие, которое случилось в последнем классе средней школы.

Мы с моим лучшим другом ходили в школу мимо большого особняка с черным кованым железным забором, по меньшей мере семи футов высотой и с заостренными зубцами по верху. За забором был широкий, хорошо ухоженный зеленый газон и огромная свирепая немецкая овчарка. Каждый день мы дразнили эту собаку и позволяли ей кидаться на нас. Она физически останавливалась перед забором из кованого железа, но казалось, что ее ярость доходит до нас. Для моего друга было удовольствием каждый день вступать с собакой в соревнование между сознанием и материей. Он становился за несколько дюймов от морды собаки, которая высовывалась между железными прутами по меньшей мере на шесть дюймов, и скалил зубы, точно так же, как собака.

- Сдавайся, сдавайся! - кричал мой друг каждый раз. - Подчинись! Подчинись! Я сильнее тебя!

Его ежедневные проявления силы сознания, которые длились по меньшей мере пять минут, никогда не влияли на собаку, разве что приводили ее в еще большую ярость. Мой друг уверял меня каждый день, в виде части своего ритуала, что собака либо подчинится ему, либо умрет перед нами от сердечного приступа, вызванного яростью. Его убежденность была настолько глубокой, что я считал, что однажды собака упадет замертво.

Как-то утром, когда мы подошли, собаки не было. Мы немного подождали, но собака не показывалась; потом мы увидели ее на другой стороне широкого газона. Она, по-видимому, была там чем-то занята, так что мы начали медленно уходить. Уголком глаза я заметил, что собака на полной скорости несется к нам. Когда она была где-то на шесть или семь футов от забора, она сделала гигантский прыжок через него. Я был уверен, что она сейчас распорет себе живот об зубцы. Она чуть-чуть не задела их и упала на улицу, как мешок картошки.

Я тогда подумал, что она мертва; но она была только оглушена. Вдруг она поднялась и, вместо того чтобы гнаться за тем, кто приводил ее в ярость, побежала за мной. Я прыгнул на крышу машины, но машина была для собаки пустяком. Она прыгнула и оказалась почти на мне. Я слез вниз и забрался на первое дерево поблизости, тонкое маленькое дерево, которое еле выдерживало мой вес. Я был уверен, что оно сломается посередине, отправив меня прямо в пасть собаке, чтобы она загрызла меня до смерти.

На дереве я был почти вне ее досягаемости. Но собака снова прыгнула и щелкнула зубами, поймав меня за зад штанов и порвав их. Ее зубы даже зацепили мои ягодицы. Как только я оказался в безопасности на верхушке дерева, собака ушла. Она просто побежала по улице, возможно в поисках моего друга.

В школьном медпункте медсестра сказала, что мне нужно попросить у владельца собаки справку о прививке от бешенства.

- Тебе нужно выяснить это, - сказала она строго. - Может быть, ты уже заразился бешенством. Если владелец откажется показать тебе справку о прививке, ты вправе вызвать полицию.

Я поговорил со сторожем особняка, в котором жила собака. Он обвинил меня в том, что я выманил на улицу самую ценную собаку хозяина, животное с родословной.

- Ты гляди, парень! - сказал он зло. - Собака потерялась. Владелец отправит тебя в тюрьму, если ты еще будешь нас беспокоить.