Грибоедов оба литературных пути своей эпохи считал бесполезными. Наивно надеяться, что люди станут лучше и зло само исчезнет; наивно надеяться, что зло победят отдельные героические личности. Зло, как и добро, вечно, но оно принимает разные обличья и распознается часто только по прошествии многих лет. А полезно было бы заранее понять, кто в толпе заурядных людей, собравшихся в обычной современной гостиной, достоин уважения, а кто — нет. Как правило, посторонние представляют человека не так, как его домашние. Если же изобразить персонажей в домашнем виде и в общественном, поставить в разные, но совершенно естественные, невыдуманные, непреувеличенные ситуации, которые заставят их проявить и лучшие и худшие стороны характера: каков будет итог? Кто покажется положительным героем, кто отрицательным? Весьма вероятно, ответ будет неоднозначным. Люди противоречивы; в каждом отдельном случае моральный перевес может оказаться на стороне разных персонажей, каждая отдельная часть публики может по-разному оценить их поведение и характеры.

Но это-то и замечательно! Образы, воплотившие какие-то определенные типы общества, как их сумел нарисовать автор, вернутся в исходную среду: люди с наслаждением бросятся узнавать знакомых («Вот он! А это она!»), самые глупые и неразговорчивые хоть гримасой покажут, кто им нравится, кто нет; самые недальновидные увидят в родных и сослуживцах черты приятных или неприятных персонажей, припишут им поступки и чувства персонажей, осудят или восхвалят их именем персонажей. Чем правильнее автор изобразит общество, тем резче оно отреагирует: его возблагодарят те, кто себе понравился, разругают те, кто себе не понравился. Каждый словно подпишется под каким-нибудь персонажем: «Это я! и меня это раздражает (или радует)». Окружающим останется только сообразоваться с этой самооценкой. В каждую эпоху, может быть, люди станут по-разному решать, кто из героев хорош, кто плох. Но принцип самооценки каждого человека сохранит свою действенность.

В хорошем произведении значение будут иметь не только отдельные типы. Если автор сумеет вывести наиболее характерные проблемы современности, зрители вынуждены будут оценить и их. Что им покажется разумнее: протестовать против прошлого вместе с молодым бунтарем (не важно, в чем, собственно, заключается это прошлое и его бунт)? или воспевать незыблемую старину вместе с пожилым человеком, не принимая настоящего? или думать не об общественных бедах, а о собственных чувствах? Каждый решит это для себя по-разному, но, каков бы ни был разброс убеждений, их равнодействующая, скорее всего, не останется на месте — воз сдвинется, общество признается самому себе, хочет ли оно идти вперед, назад — или просто в постель!

Автор тут не должен брать на себя роль судьи: он может в глубине души считать положительным героем того, кого осудят его современники или, может быть, потомки. Пока произведение будет отражать типы людей и их отношения между собой, существующие в жизни, до тех пор оно будет волновать умы, разделять мир на правых и виноватых. Исчезнут типы — забудется произведение. В этом его недостаток по сравнению с вечными созданиями Возрождения. Но нельзя же приступать к творчеству, думая сразу о бессмертии! Кроме того, это ведь очень интересно — предъявить свету его портрет и спросить: «Похож ли? нравится ли?» И посмотреть, кто и что ответит! Забавно!

Всего важнее правильно отобрать героев. Шаховской, например, полагал, что пьеса, рисующая картину современных нравов, обречена на успех. Ведь любому захочется взглянуть на свой портрет — даже если это карикатура. Точно так же любому обществу интересно увидеть себя со стороны. Однако Шаховской ни разу не преуспел; его персонажей никто не принял на свой счет, ни даже на счет соседа. Только в балладнике Фиалкине кое-кто узнал Жуковского, но только его одного, а прочие авторы баллад не обиделись.

В чем ошибся Шаховской? Он попытался просто изобразить людей, как он их видел и понимал. Этого недостаточно, это просто бессмысленно. Картина будничного существования заурядных людей покажется со сцены невероятно скучной. Кто пожелает смотреть на то, что и так видит каждый день? Театр обычно доводит житейские чувства и ситуации до предела, чтобы их значимость дошла до самого невнимательного зрителя: конфликт поколений отцов и детей на сцене доходит до отце- или детоубийства; беды влюбленных — до обоюдного самоубийства; препятствия к свадьбе — до похищения невесты; долги — до разорения благородного семейства; злословие, глупость и тщеславие на сцене превращаются в клевету, сумасшествие или манию величия; добронравие, ум и совесть — в жертвенность, гений и подвижничество. Авторы словно исходят из предположения, что публика глупа и глуха и менее яркие характеры и столкновения не поймет и не услышит. Авторы, конечно, правы. Так не следует ли заменить скрипки в оркестре барабанами, речь актеров — криком, нормальный шаг — беготней или ползанием, образ — карикатурой, описание — эпиграммой, сюжет — скандалом, намек — двусмысленностью; и, двигаясь по этому пути, последовательно снижать низкое, возвышать высокое, исключать золотую середину и лишать происходящее на сцене всякого правдоподобия? На том стояла, стоит и, видимо, всегда будет стоять драматургия. И Шаховской после ряда неудач пошел именно по пути привлечения внимания зрителей любыми способами.

Однако не всегда жизнь неинтересна тем, кто к ней привык. Если произведение столкнет лбами тех, кто в обычных условиях старается держаться врозь, дабы не ссориться лишний раз; если оно заставит заговорить молчальников; если доведет до логического конца конфликты, редко исчерпывающие себя в быту — тогда оно затронет души зрителей, разбудит их мысль, разбудит их самих! Мало создать зеркало, в котором отразится общество с его чувствами и пороками, надо убедить зрителей в его достоверности и заставить оценить изображение.

Зачем? Грибоедов не думал, по примеру просветителей, что литература способна исправить людские недостатки и улучшить нравы, если их показать во всей полноте. Нет, эти наивные мечтания канули в Лету, хотя его молодые друзья, вроде Кюхельбекера, чуть ли еще не сохраняли прежние иллюзии. Но самому Грибоедову казалось просто интересным — рисовать современного человека, каким он его понимает и, к своему несчастью, слишком часто встречал. «Будет и того, что болезнь указана, а как ее излечить — это уж Бог весть!» Вдруг общество решит, что никакой болезни нет и все замечательно? Или сочтет нужным отрезать именно здоровую часть организма? Его дело. Значит, оно этого и заслуживает.

Грибоедов не считал, что поставил себе какие-то новые задачи, несвойственные искусству прежних веков. Он ведь не мог ни с чем сравнить свои замыслы. Подобных им раньше не существовало ни в русской литературе, ни в мировой. Ему было важнее решить, куда поднести свое зеркало. Ясно, что петербургская, московская или деревенская жизнь, не говоря о кавказской или польской, отразятся в нем очень по-разному. Идеальны были бы воды с их пестрой смесью сословий и состояний, нигде более не возможной. Шеридан и Шаховской отлично воспользовались свободой нравов «водяного общества». А Вальтер Скотт в одном из романов умудрился поместить в этом легкомысленном мирке мрачную трагедию. Но вот беда — в России больше не было модных источников. Липецк заглох с концом войны, а Ермолов, как ни старался, пока не смог привлечь дворян в едва построенные Пятигорск и Кисловодск. Через несколько лет ему это, несомненно, удастся, пока же от болезни и скуки люди ездили на заграничные курорты. Но нельзя ведь действие русской пьесы развернуть где-нибудь в Карлсбаде или Баден-Бадене? а если и можно, Грибоедов там не бывал и не сумеет их правильно изобразить. Другое место объединения всех, без различия сословий и состояний, — это ярмарка. Однако ее торгашеский дух проникает повсюду, идет ли речь о поиске женихов и богатых невест, лошадей, карточных партнеров и тому подобного. На ярмарках Россия выступает в слишком неприглядном свете, чтобы можно было счесть его истинно верным.