«Да поможет мне Бог, — подумала она про себя. — Ведь я отсылаю его как раз в тот вечер, когда у Мэри день рождения. Это разобьет ребенку сердце».

— Тогда я понимаю, в чем дело. Вы и хозяин не так богаты, чтобы позволить себе и дальше быть со мной столь щедрыми. Мне следовало бы об этом подумать. Но если дело только в этом, то хозяин может не платить — ведь это он сам великодушно предложил мне плату. И все эти деньги лежат в верхнем ящике комода в моей комнате — в носовом платке, завязанном узелком. Для чего мне здесь деньги? А что до еды, то в последнее время я обнаружил, что мне нужно совсем мало.

При этих словах миссис Бозанко чуть не рассмеялась. Конечно, она это заметила — ей ли, такой рачительной хозяйке, этого не заметить! Но — увы! — она знала, из-за чего он потерял аппетит.

— Амиот, — сказала она, — это совсем тут ни при чем, совсем. Я сказала, что мы тебя любим, но последнее время я за тобой наблюдала, как мать за собственным сыном. И я говорю тебе, точно так же как сказала бы своему сыну, будь он твоего возраста: «Ты должен с этим покончить!»

— Да, вы были мне самым лучшим другом из всех. Я не спрашиваю почему, так как знаю это. Только из-за вашего доброго сердца вы так отнеслись ко мне, чужаку, лишенному друзей. Но разве я не отплатил всем, что было в моих силах?

— Отплатил.

— Тогда скажите мне, по крайней мере, в чем моя вина?

— Ты влюблен.

Он потупился, а потом взглянул ей прямо в глаза.

— Да, влюблен. Это преступление?

— Амиот, ты влюблен в замужнюю женщину, Линнет Льюворн. Она передает тебе послания через свою служанку. Сегодня вечером она тоже послала тебе записку. Не так ли?

— Так, мадам. Но вы сказали «замужняя»?

Миссис Бозанко поморщилась.

— Что она тебе сказала?

— Вообще-то она ничего мне не сказала, мадам. Но у меня, конечно, есть свои мысли, как и у вас — ваши. Вы мудрее меня. Что же думаете вы?

— Она и ее муж едины пред ликом Божьим, — ответила миссис Бозанко.

— Я очень мало знаю о Божьем лике, — сказал Амиот. — Как вам известно, я попал на исландское рыболовное судно, толком не поучившись в школе. На борту моего первого судна я слышал много грязных разговоров. Но это другое, совсем другое!

— Послушай, Амиот. Я действительно говорю с тобой как с собственным сыном. Ты должен уйти сегодня вечером, покончив с этой ребяческой любовью, ты еще станешь взрослым мужчиной.

Однако миссис Бозанко все время сознавала, что, беседуя с ним как с мальчишкой, она обращается к мужчине — он внезапно повзрослел, и это любовь сделала его взрослым.

— Сегодня я ездила в Трой, — продолжала она, — и завтра утром ты можешь взойти на борт пакетбота «Дауншир», там тебе будут хорошо платить. Ты можешь отнести свои вещи на судно сегодня вечером. Сейчас его грузят, а завтра оно отплывает на Рио-Гранде. Ах, мальчик, поезжай, посмотри мир и забудь всё!

— Забыть? Вы имеете в виду — в объятиях другой женщины? Это будет — ведь я еще только учусь! — это будет угодно Божьему лику?

— Ах, Амиот, не делай этого! Никогда не делай! Вот уж никак не думала, что с тобой будет так трудно говорить!

— Вам не нужно бояться этого.Ничто не может меня соблазнить, заставив забыть грех, которого боитесь вы, никогда в жизни — как ничто не может стереть память о вашей доброте ко мне. Пожалуй, я побегу собирать вещи.

Подхватив корзины, он растаял в сгущающихся сумерках.

«Теперь уж и не знаю, — подумала миссис Бозанко, — правильно ли я поступила!»

Она медленно шла в гору, размышляя, как бы сообщить новость детям.

Мэри и Джонни играли во дворе возле конюшни: Джонни носился с новым обручем, а Мэри, с надменным видом усевшись на бревно, хронометрировала его круги по своим новеньким часам.

Остановившись, миссис Бозанко несколько минут за ними наблюдала, пытаясь решить, что же сказать им за ужином. Но ей ни к чему было беспокоиться. Когда она вернулась в дом, то обнаружила на столике в холле два маленьких пакета, между которыми лежала сложенная записка. Она сама научила Амиота писать по-английски и сейчас, хоть и была озабочена, все же заметила, каким аккуратным почерком, несмотря на спешку, он написал эту записку.

Накрыли к ужину, и на столе были конфеты-хлопушки. Миссис Бозанко с затуманенным взором собственноручно разложила их. Дети были в восторге.

— А почему опаздывает Амиот? — спросил Джонни, когда, наконец угомонившись, перестал хлопать в ладоши и подпрыгивать на своем стуле.

Его мать собралась с духом перед ужасным моментом:

— Амиота здесь нет, милые. Он посылает вам привет и поздравляет Мэри с днем рождения, желая ей счастья. Но его вызвали, и он ушел в море, как когда-то покинул его. — Потом, взглянув на их лица, миссис Бозанко впервые в жизни солгала: — Но он обещал скоро вернуться и рассказать вам новые чудесные истории. — При этих словах она расплакалась.

На Джонни ее слезы подействовали мгновенно. Он никогда прежде не видел свою маму плачущей. Вскочив со стула, он подбежал к ней. Мэри же поднялась и пристально смотрела на них обоих. Она выглядела как маленькая трагическая актриса. Ее сухие глаза смотрели прямо в полные слез глаза матери, когда та подняла голову с плеча прильнувшего к ней мальчика; и когда их взгляды скрестились, мать поняла, что она может ласкать мальчика и принимать его ласки, но в будущем ей придется иметь дело с женщиной: не просто с ребенком, тоже вышедшим из ее чрева, — но и с женщиной.

Это был один быстрый взгляд гладиатора. Клинки впервые скрестились. Мэри повернулась к отцу:

— Если вы так представляете себе день рождения, вы двое, то я представляю его себе иначе! — И она вышла из комнаты.

— Куда она пошла, Зилла? — спросил фермер через какое-то время.

— Думаю, наверх, в свою комнату, сэр.

Но Мэри не поднималась в свою комнату. Она вышла прямо в темноту; позже там ее и нашел отец: она сидела на бревне, и тело девочки сотрясалось от душивших ее рыданий. Он поднес фонарь к лицу Мэри — оно не было мокрым от слез.

— Пойдем, детка, пойдем, моя дорогая…

Она позволила взять себя за руку, потом отдернула ее.

— Отец, отец! Ты же не мог быть таким жестоким!

Он уговорил Мэри войти в дом и подняться в ее спальню. Миссис Бозанко, услышавшая ее шаги, немного подождав, встретила мужа на лестничной площадке.

— Она немного успокоилась, — шепотом сообщил он. — Я ушел, чтобы она могла раздеться.

— Я должна пойти к ней и помириться, — сказала жена. — Отправляйся спать, дорогой. Возможно, я вернусь поздно. Мое дитя! Мое бедное дитя!

Прежде чем перейти со своей свечой на половину Мэри, она уложила Джонни. Внизу, в столовой, Зилла согласно указаниям потушила лампы; к ужину никто не притронулся. Через час, вспомнив, что в Корнуолле считается дурной приметой оставлять на ночь белую скатерть на столе, добрая женщина спустилась по лестнице и тихо как мышка убрала все: и праздничный пирог, и хлопушки, и все остальное. Так что вскоре после того, как она закрыла дверь столовой и прокралась обратно в свою мансарду, взошедшая луна, заглянув в щелочку между портьерами, осветила лишь пустой стол из полированного красного дерева и вазу с подсолнухами.

Что же сказала Дебора Бранжьен Амиоту на конюшне? Она сказала прямо: