Быть может, никто острее ленинградцев не испытал печаль бездомничества: мы бездомничали в своем родном городе, возле своих домов.

Я тоже покинула свою квартиру, где черная, вылившаяся из радиаторов вода замерзла, покрыв льдом весь пол: я перешла жить в общежитие при Доме радио. Я приходила на свою квартиру очень редко, только затем, чтобы взять какую-нибудь нужную мне вещь. Приходя, я замечала, как холодная пыль наслаивается на всех вещах моего бывшего жилища, и мне казалось невероятным, что когда-нибудь я вновь буду жить не в «казенном» углу, а в «своей квартире». Это страшило после первой блокадной зимы. Слишком много ужасного испытали мы все именно в своих квартирах, и казалось, что с возвращением в них все повторится вновь.

И, однако, это произошло быстрее, чем мы все ожидали. Одной из деталей той огромной моральной победы, которую одержали осажденные ленинградцы над немцами, было их возвращение в свои дома, было создание на своих «жилых объектах» настоящего домашнего очага, преодоление бивуачной психологии, ощущения, что можно жить «пока», «где-нибудь» и «как-нибудь».

Нет, мы решили жить как люди: в своих домах, в своих квартирах, и даже с бытом и уютом!

Никто из нас, жильцов дома №7 по улице Рубинштейна, не вернулся в этот дом ни осенью сорок второго года, ни даже весной сорок третьего; бедный дом пока что совершенно непригоден для жизни. Он стоит совсем целый, как я уже писала, – даже со стеклами. Но бумажные кресты на стеклах свидетельствуют о том, что дом брошен: в жилых квартирах теперь нет этих крестов. Их с отвращением содрали вернувшиеся в свои жилища…

Но мы не можем вернуться в свой дом, мы временно или постоянно получили комнаты или квартиры в других домах… Ведь в Ленинграде теперь так много пустых квартир!..

Мы возвращались на старые свои квартиры или занимали новые так же, как занимают солдаты рубежи, с которых врагу временно удалось их выбить. Мы понимали, что нам следует очень сильно укрепить эти свои жизненные рубежи: война продолжается, осада все еще длится, а мы будем воевать до победы. Мне пришлось укреплять свой рубеж, то есть приводить в порядок свою новую квартиру, очень долго, так как я получила, как и многие другие, квартиру, хозяева которой погибли во время зимы сорок первого – сорок второго года, оставив свое жилище малопригодным для жизни…

Стекла в комнате, выходившей на улицу, были выбиты воздушной волной от снаряда, разорвавшегося в соседнем доме. Но мы ненавидим «зафанеренные», то есть забитые фанерой, окна – за время тяжкой блокадной зимы мы так полюбили свет. И мне хотелось обязательно «застекляться». Я понимаю, что в наших условиях стекла могут вылететь снова через час после того, как их вставишь… Но все равно!.. А оконного стекла в Ленинграде нет… Но в магазине художественных изделий продавались застекленные портреты… Мы купили несколько десятков таких портретов и, расстеклив их, вставили стекла в окна. На окна моего кабинета пошло шесть Пушкиных и три Гоголя. А маленькая печка с плитой у меня в столовой сложена из кирпичей ближайшего разбомбленного дома. Там же нашли мы конфорки и решетку для нее, а в развалинах на Моховой улице было обретено настоящее сокровище – несколько целых кафельных кирпичей, – они пошли на облицовку развалившейся плиты в кухне.

А перекладывал мне плиту, стеклил окна, попутно обучая этому меня, мой друг Всеволод Марин, заместитель директора Публичной библиотеки. Книжник и библиотекарь, этот человек стал во время войны настоящим и знающим универсалом в области жилищного хозяйства; он кровельщик, монтер, печник, стекольщик. Хочется похвастаться, что я тоже умею чистить дымоходы, могу, при соответствующей консультации, стеклить окна, сумею прочистить трубу в раковине на кухне… Нет, теперь немцу не выбить меня из моего жилища. Только снаряд может заставить меня переселиться в другое место, но и на новом месте я стану обосновываться так же основательно и прочно, как здесь, не думая о том, сколько времени удастся мне прожить здесь до нового снаряда. Недавно мой знакомый артиллерист, гвардии капитан, зашел ко мне.

– Хорошее у вас помещение, – сказал он, – но мало накатов.

– Да, – ответила я. – Всего один накат. Ваше дело, капитан, сохранить мне мое помещение.

– Мы стараемся, – улыбнулся он. – Мы стараемся для всего города.

Капитан Резников служит в гвардейском артиллерийском полку, ведущем контрбатарейную борьбу с немцами. Наши усилия слиты: он защищает наши жилища огнем своих орудий, мы бережем их как домашний очаг.

…Сейчас на Невском, напротив полусгоревшего Гостиного двора, открыта выставка. Эта выставка – наглядное пособие по подготовке к третьей блокадной зиме. Здесь горожане могут перенять лучшую систему утепления водопроводной сети, лучшую систему печного отопления. Здесь представлено множество систем печек, а наиболее совершенная из них – это печка «Ленинградка». Она выложена белыми изразцами, высокая, в нее вмазан котел, который может обогревать целых три батареи при минимальном потреблении топлива.

Недаром же дали этой печке имя «Ленинградка» – она действительно, подобно ленинградской женщине, щедра на тепло, требуя для себя лишь самый минимум.

А рядом с «Ленинградкой», рядом с усовершенствованной системой простейшего утепления водопровода стоят немецкие бомбы и снаряды всех калибров. Некоторые, как, например, бомба в тысячу килограммов, – невзорвавшаяся, но большинство – наполовину, на три четверти взорвавшиеся. Это снаряды и бомбы, принесенные сюда с ленинградских улиц, подобранные среди развалин. Они уже разрушили чьи-то, с таким трудом оборудованные жилища, уже убили кого-то из ленинградцев. Это снаряды-убийцы, снаряды – грабители и разбойники. Над ними нет никаких агитационных надписей, они выставлены просто так, для обозрения. Но это молчаливое сопоставление красноречивее всего: на небольшой выставочной площадке противопоставлены два мира: мир злобного разбойничьего разрушения и мир воинствующего трудолюбия и созидания. Мир, в котором люди заботливо и упрямо берегут на своих «жилых объектах» свои домашние очаги – вопреки всему. Этот мир не может не победить мира зла и хищничества.

Ноябрь 1943 

Артиллерийский обстрел продолжается

(Письмо за кольцо)

С осени 1943 года на моем доме, как и на тысячах других домов Ленинграда, появилась новая надпись – белые буквы на синем квадрате: «Граждане, при артиллерийском обстреле эта сторона улицы наиболее опасна…»

Да, нам уже точно известно, какая сторона улицы наиболее опасна, какие улицы наиболее простреливаются, на каких трамвайных остановках или площадях чаще всего ложатся снаряды, – так долго живем мы под непрерывным обстрелом. Более двух с половиной лет не сводят мушки немцы и финны с нашего города, а значит – с каждого из нас.

…Вот и сейчас – не успела я написать два первых абзаца, как слышу характерный свист снаряда (это тяжелый фугасный)… и взрыв и долгий гул (да, это тяжелый, калибр не менее двухсот миллиметров – взрыв сильный, и гул обвала продолжительный). Сейчас – ночь, ноль часов восемнадцать минут… Вот еще свист и взрыв, ближе… Надо уйти из комнаты: она выходит на ту сторону улицы, которая «наиболее опасна при обстреле». А эта, куда я перешла и где продолжаю писать, выходит окнами во двор, в противоположную сторону. (Еще взрыв – ноль часов двадцать три минуты.) Здесь… «безопаснее»! Здесь мне угрожает только прямое попадание снаряда через крышу, прямо в эту комнату. Если же снаряд попадет в кабинет, из которого я ушла, – может быть, капитальная стенка между ним и этой комнатой выдержит, и я останусь жива. Еще три взрыва – один за другим. (Я так и думала, – что это в наш район. Вот диктор объявил обстрел… «Населению – немедленно укрыться», – сказал он.) Сейчас – ночь, ноль часов двадцать шесть минут. В течение восьми минут, пока я писала эту страницу, убиты десятки ленинградцев, разорены десятки квартир. В нескольких минутах ходьбы от меня, в темноте и холоде, льется кровь, рыдают дети, и санитары и дружинницы, освещая ручными фонарями то, что совсем недавно было мирным спящим домом, а теперь – очаг поражения, уносят мертвых и раненых и «складывают людей»… Это термин у нас такой есть – «сложить человека», то есть собрать его растерзанные части в одну кучку.