От мыслей-стрел не спрятаться. Вы сами

Как солнце, Донна, а огонь – желанье.

Все это колет, ослепляет, глушит.

И ангельское пенье со словами

Столь сладкими, что в них одно страданье,

Как дуновенье, жизнь во мне потушит.

Мне мира нет, – и брани не подъемлю.

Восторг и страх в груди, пожар и лед.

Заоблачный стремлю в мечтах полет

И падаю, низверженный, на землю.

Сжимая мир в объятьях, – сон объемлю.

Мне бог любви коварный плен кует:

Ни узник я, ни вольный. Жду – убьет;

Но медлит он, – и вновь надежде внемлю.

Я зряч – без глаз; без языка – кричу.

Зову конец – и вновь молю: "Пощада!"

Кляну себя – и все же дни влачу.

Мой плач – мой смех. Ни жизни мне не надо,

Ни гибели. Я мук своих – хочу…

И вот за пыл сердечный мой награда!

Что ж, в том же духе продолжай, покуда

Небесного огня не навлекла!

Ты бедностью былой пренебрегла,

Ты богатеешь – а другому худо.

Вся мерзость на земле идет отсюда,

Весь мир опутан щупальцами зла,

Ты ставишь роскошь во главу угла,

Презренная раба вина и блуда.

Здесь старики и девы Сатане

Обязаны, резвясь, игривым ладом,

Огнем и зеркалами на Стене.

А ведь тебя секло дождем и градом,

Раздетую, босую на стерне.

Теперь ты Бога оскорбляешь смрадом.

В мех скряга Вавилон так вбил громаду

Зол, мерзких преступлений и порока,

Что лопнул он; богов стал чтить высоко:

Венеру с Вакхом, Зевса и Палладу.

Жду правых дел, – нет сил, нет с мукой сладу:

Вот нового султана видит око,

Придет и оснует (дождусь ли срока?)

Един престол и даст его Багдаду.

Кумиров здесь осколки в прах сметутся,

Чертогов тех, что небесам грозили,

Вельможи алчные огнем пожрутся.

А души те, что с доблестью дружили,

Наследят мир; тогда узрим – вернутся

Век золотой, деяний древних были.

Исток страданий, ярости притон,

Храм ересей, начетчик кривосудам,

Плач, вопль и стон вздымаешь гулом, гудом,

Весь – ложь и зло; был Рим, стал Вавилон.

Тюрьма, обманов кузня, где закон:

Плодясь, зло пухнет, мрет добро под спудом,

Ад для живых; великим будет чудом,

Христом самим коль будешь пощажен.

Построен в чистой бедности убогой,

Рог на своих строителей вздымаешь

Бесстыдной девкой; в чем же твой расчет?

Или в разврате? Или в силе многой

Богатств приблудных? Константина ль чаешь?

Тебя спасет бедняк – его народ.

Когда желанье расправляет крылья,

Которым к вам я, о друзья, влеком,

Отвлечь Фортуна рада пустяком

И делает напрасными усилья.

Но сердце, хоть от вас за много миль я,

Летит туда, где море языком

Вдается в дол, где солнечно кругом.

Я слез моих не удержал обилья.

Позавчера опять расставшись с ним:

Оно – свободно, я же – под конвоем,

В Египет – я, оно – в Ерусалим.

И расставанье тяжело обоям:

Давно мы убедились, что двоим

Нам наслаждаться не дано покоем.

Амур, что правит мыслями и снами

И в сердце пребывает, как в столице,

Готов и на чело мое пробиться,

И стать во всеоружье над бровями.

Но та, что буйно вспыхнувшее пламя

Терпеньем и стыдом унять стремится,

Чей разум – неприступная граница,

За нашу дерзость недовольна нами.

И вот Амур показывает спину,

Надежду потеряв, бежит, горюя,

Чтоб затвориться в оболочке тесной.

И я ли повелителя покину?

И час последний с ним не разделю я?

Ах, умереть, любя, – конец чудесный!

Как в чей-то глаз, прервав игривый лёт,

На блеск влетает бабочка шальная

И падает, уже полуживая,

А человек сердито веки трет,

Так взор прекрасный в плен меня берет,

И в нем такая нежность роковая,

Что, разум и рассудок забывая,

Их слушаться Любовь перестает.

Я знаю сам, что презираем ею,

Что буду солнцем этих глаз убит,

Но с давней болью сладить не умею.

Так сладостно Любовь меня слепит,

Что о чужих обидах сожалею,

Но сам же в смерть бегу от всех обид.

Призыв Амура верно вами понят,

И, слушая любви волшебный глас,

Я так пылаю страстью каждый раз,

Что пламень мой любую душу тронет.

Я чувствую – в блаженстве сердце тонет,

Я снова оторвать не в силах глаз

От госпожи, что так добра сейчас,

И страшно мне, что грезу вздох прогонит.

Сбывается, сбылась моя мечта,

Смотрю – движенье кудри разметало,

Любимая навстречу мне спешит.

Но что со мной? Восторг сковал уста,

Я столько ждал – и вот стою устало,

Своим молчанием перед ней убит.

И солнце при безоблачной погоде

Не так прекрасно (я к нему привык!),

И радуга, другая что ни миг,

Не так светла на чистом небосводе,

Как в день, что положил предел свободе,

Был светел и прекрасен милый лик,

Перед которым беден мой язык,

Не зная слов достойных в обиходе.

Внушал любовь ее прелестный взор,

И я, Сеннуччо мой, с тех самых пор

Яснее на земле не видел взгляда.

Она сжимала грозный лук в руке

И жизнь моя с тех пор на волоске

И этот день вернуть была бы рада.

И там, где никогда не тает снег,

И там, где жухнет лист, едва родится,

И там, где солнечная колесница

Свой начинает и кончает бег;

И в благоденстве, и не зная нег,

Прозрачен воздух, иль туман клубится,

И долог день или недолго длится,

Сегодня, завтра, навсегда, навек;

И в небесах, и в дьявольской пучине,

Бесплотный дух или во плоть одет,

И на вершинах горных, и в трясине;

И все равно, во славе или нет,

Останусь прежний, тот же, что и ныне,

Вздыхая вот уже пятнадцать лет.

О чистая душа, пред кем в долгу

Хвалебное мое перо недаром!

О крепость чести, стойкая к ударам,

Вершина, недоступная врагу!

О пламя глаз, о розы на снегу,

Что, согревая, очищают жаром!

О счастье быть подвластным этим чарам,

Каких представить краше не могу!

Будь я понятен с песнями моими

В такой дали, о вас бы Фула знала,

Бактр, Кальпа, Танаис, Олимп, Атлас.

Но так как одного желанья мало,

Услышит край прекрасный ваше имя:

От Альп до моря я прославлю вас.

Я Страстью взнуздан, но жестокость шпоры

И жесткие стальные удила

Она порой ослабит, сколь ни зла,

И только в этом все ее потворы;

И к той приводит, чтобы въявь укоры

И муки на челе моем прочла,

Чтобы Любовь ответные зажгла

Смятенные и грозовые взоры.