- Хочу тебя… - выдохнул Фейран в полуоткрытые для него губки.
Оказавшись прижатым вплотную, Айсен только ахнул, осознав, что означает это тянущее ощущение в паху: он сам… как вчера… а ведь господин даже не касался его там!!
К счастью, возможности опомниться и взять себя в руки, у мужчины не было: на подносе, который Айсен буквально уронил, нашлось кое-что подходящее, и ему даже не пришлось вставать. Юноша протестующее вскрикнул, когда Фейран отстранился, но в этот момент знающие пальцы дотронулись до его входа, и бедра сами разошлись в стороны, приподнимаясь. В отличие от штанов, от рубашки он избавился самостоятельно, чтобы теперь подставить под поцелуи грудь с болезненно твердыми бусинами сосков и вздрагивающий живот, пока пальцы мужчины снова и снова проникали в него, растягивая и обильно увлажняя, попутно задевая то самое предательское местечко…
Айсен и не подумал сопротивляться, когда их сменило большее - он выгнулся, скребя ногтями по крышке сундука, на котором лежал, чувствуя как вглубь медленно вдвигается напряженное мужское естество, доставая кажется до самого сердца, которое пропускает удар…
Тук- тук… тишина… И движение начинается обратно -юноша выгибается снова, стискивая коленями бедра господина. И опять - в самую глубину мечущегося юного тела…
Фейран нагибается, приподнимая его под плечи и чувствуя, как тонкие руки впиваются в его собственные с неожиданной силой, губы вновь порхают от линии подбородка до трепещущей жилки под прозрачной кожей, собирая солоноватые бисеренки… Айсен жалобно всхлипывает.
- Кричи, малыш, кричи…
Твердая ладонь на члене - в унисон твердой плоти внутри… и горячее дыхание у самых губ: мужчина просто пьет его крики. Пока он еще может кричать.
Юноша не ощутил, как его наполняет семя господина, потому что в этот момент его не стало и то, что было им - разлетелось ослепительными радужными искрами…
Обессиленный Айсен вернулся к реальности только от новых прикосновений и вскинулся от очередного уже потрясения. Точнее попытался, потому что встать не получилось.
- Как ты? - господин Фейран поддержал его, так что юноша снова удобно оказался в его объятьях.
Вместо ответа Айсен поймал руку, убравшую с его лица влажные пряди, потерся щекой, приник робким поцелуем. Мужчина рассмеялся, стер с него последние, уже подсохшие капли, и внезапно легко поднял, предварительно закутав в свой халат.
Видимо ноша его не тяготила, Фейран быстрым шагом направился к своей спальне, крикнув на ходу старому рабу во дворике:
- Меня нет, и не будет сегодня!!
Опустив юношу на постель, молча любовался им, погружая пальцы в беспорядочно разметавшиеся пряди… невесомыми касаниями трогал прикрытые веки и пылающие губы. И целовал - целовал так, как и целовать невозможно…
Не целуют рабов! Никогда!
А он целовал - лоб, виски, щекотал губами ресницы… все целовал, даже крылья тонкого носа. И ласкал, как рабов тоже никогда не ласкают - кажется не осталось ни одного даже самого маленького уголка, где не побывали чуткие горячие ладони, стирая память обо всем, что было до него…
И опять взял. Вроде бы уже не бывает лучше - некуда… Бывает! Все-таки бывает…
Лежа рядом, разомлевший Айсен запутался пальчиком в аккуратной дорожке волосков на груди господина, самого дорогого… единственного его мужчины. Фейран костяшками поглаживал утомленное личико по контуру щеки.
- Ты красивый, - услышал сквозь дрему мальчик, - спи, котенок…
***
Много пожил на свете старый Хамид, многое перевидел. Многое знал, многое понимал.
В том числе, что ничем хорошим происходящее кончиться не может.
Что именно? Чтоб не понять, - тут не немым, тут слепым надо быть, да и тот бы догадался!
Скажи прохожий, сложи поэт стих, задумайся над суррой мудрец: можно ли описать счастье? Не уют, мгновенную радость, довольство, удобный и заманчивый покой, а именно счастье - полное, абсолютное…
Как не старайся, как не пыжься, - а все косо, однобоко выйдет. Будто кувшин из худой глины у пьяного подмастерья: ни в печь поставить, ни исправить самому знаменитому мастеру… А заново лепить - так уже совсем другое выйдет!
Можно ли утаить счастье? Оно ведь как богатый кошель - дурным умам, дурным рукам покою не дает. Отвернулся на миг - ан и нет его, ушло безбожным ворам на скисшую брагу, разбавленную пройдохой кабатчиком ослиной мочой… А то и вовсе, прокутил его беспутный мот, не уберег, пустил на сладкий дым и горькое похмелье.
Да и как сказать: гадай - не гадай, прячь - не прячь, а оно все одно видно! Счастливый человек, вроде безумца: рад бы обмануть и скрыться, так не выходит! Режет оно глаза, да не драгоценным самородком в куче давно перегнившего навоза, бесконечной череды однообразных дней… Зрелым пузом безмужней дочери муллы-праведника: ступи шаг за порог - все головы обернутся: не за-ради хвалы, - увесистый камешек с мостовой поднимая…
А можно ли удержать счастье? Нет, не носят воду в решете! Сколько не подставляй ладони - все одно уйдет без остатка… В пыль, в грязь, в колючий песок на ветру из пустыни… Только и оставит после себя, что недоумение - куда это все делось…
И ведь вот задачка, которую ни один кади решить не может: нужно ли его удерживать? Что оно такое вообще, счастье, - как не самое тяжкое испытание, которое человеку послать можно?
Плакал бы старый Хамид от горя, если бы слезы были! Только вышли давно все.
Отошел, отклиял мальчуган, только-только петь начал… И - на тебе!!
И уж ладно, чему быть - того не миновать… Да зачем балует, зачем нежит хозяин мальчишку? Лучше б насиловал!! Айсен привык к боли, перетерпел бы, отплакал свое - и зажила бы новая рана еще одним шрамом. А так… господину что, наиграется, натешится и прискучит новая забава.
Что для хозяина Айсен? Прихоть, вещица причудливая, которая почему-то приглянулась… Так ведь случайный интерес быстро проходит! Долго ли садовник помнит о заросшей клумбе? Остановится, полюбуется на какой-нибудь бутон, разберется как и почему…
Да и выполет все, чтобы сад был ровным! Смотрелся, как должно.
И могла бы быть беда горше, - так и этой хватит! Он ведь, дурашка, всем сердечком тянется… Не помнит, не ведает, - а еще вернее и ведать не хочет, - что побалуется хозяин и забудет.
Думал, старый дурак, краше некуда? А сейчас Айсен - словно звездочка светится! Каждый шаг - гурия от стыда и зависти удавилась бы… Воды подносит - точно чашу с вечным блаженством! Глаза шалые, дикие - поди, ему слово скажи, да и то не в силах… Словно от каждого жеста - систр заходится и брызгами фейерверк в ночное небо сыплет!
Чует сердце-вещун, обернется тот фейерверк - греческим огнем. Пламенем, неугасимым, покуда есть ему что пожрать…
Да разве можно? Так… Ты - господин, ты - хозяин, да разве можно так - живую душу отнять?!
Можно!
Плакал бы старый Хамид, да от такой беды не плачут уже… Большое горе, - оно без слез обходится.
Нет, не плакал старый раб, - за него взмывал к небесам трепетный голосок саза. Звенел, радовался, славил Создателя… летал по дому синеглазый мальчишка.
Выше взлетишь - глубже падать будет!
Изменившееся к нему отношение Хамида было единственным, что серьезно омрачало радужное настроение Айсена. Старик жевал поджатые губы, ясно давая понять, что он немой, а не глухой и прекрасно слышит стоны и крики из господской спальни, как и в причине их не сомневается. В выцветших глазах совершенно отчетливо читалось осуждение и сожаление, которые он не мог высказать словами.
Юноше было горько, что он утратил расположение старого раба и по видимости бесповоротно его разочаровал, но вместо страха за свою участь, Айсен ощутил нечто очень похожее на обиду: почему когда ему было больно, когда смерть казалась желанным даром, - это считалось естественным, а теперь когда он счастлив как никогда - это плохо! Почему то, что его брал любой, то, что творил с ним одержимый франк - это нормально, и ни у кого не нашло возражений, а то что он с радостью отдает себя ссей’дин, то, что когда фа’хрид только касается его - и душа и тело в унисон поют так, как не передать ни одним инструментом и самой прекрасной песней… почему это - преступление?