И видимо, его случайные слова, все же пробились в затуманенное сознание юноши, пусть на каплю, но убеждая, что причин для страха не осталось и даже мертво молчавшая память не станет неодолимым препятствием, отгораживая его стенами одиночества ото всех. Равиль явно чуть успокоился, нерешительно уступая настойчивому внушению, хотя бы попробовать просто жить…

Надо отдать должное, что это определенно, сразу пошло ему на пользу. Во всяком случае, уже не приходилось дежурить при больном сутки безотлучно, карауля каждый его вздох. К тому же, в свете потихоньку возвращающихся сил, всяческие внутренние сомнения заслонила совсем иная насущная проблема: после долгой неподвижности и тяжелой болезни юноше пришлось едва ли не заново учиться ходить. Ноги его не слушались, и Фейран не желал признаваться, что это тоже может быть последствием жестоких побоев, как он и подозревал раньше. Непоправимым, возможно…

Но если в физическом плане каждый новый день превратился в пытку, ноющие мускулы сводили судороги, выжимая из глаз нежеланные слезы, то в части душевных терзаний, странным образом очередная беда помогла сделать еще один шажок от края.

Во- первых, ожила надежда, что пусть после долгих мучительных усилий, но он уже не будет настолько беспомощным и хотя бы до ночного горшка сможет дойти сам. Для Равиля это было действительно важно, чтобы перестать ощущать себя никчемной обузой. Еще более значимым стало то, что наконец, незаметно для себя, он до конца понял, прочувствовал и умом и сердцем, что один -он возможно и выжил бы, после того как Фейран зашил ему руки и оказал самую необходимую первую помощь, но никогда не смог бы пройти через все это, оставшись калекой в лучшем случае. Что ему действительно есть на кого опереться, а ухаживают за ним не потому только, что дать сдохнуть под забором не позволяет совесть, принципы или, скажем, вера.

В буквальном смысле опираясь на надежно поддерживающие его с обеих сторон руки, Равиль делал первые шаги от постели, но вслушивался не столько в пронзающую мышцы боль, сколько в это странное чувство. Неуверенное, слабое, оно все же проникло в сердце, согревая его чуть-чуть, и не выдержав его, юноша расплакался, опять переполошив всех вокруг.

***

Встревожившие всех слезы не обернулись новым приступом, и спал Равиль тоже вполне спокойно, так что понаблюдав за состоянием и настроением юноши еще несколько дней, Фейран наконец решился признать, что дело сдвинулось с мертвой точки и движется к выздоровлению. Острая опасность для жизни и рассудка миновала, начинался в полной мере восстановительный период, который обещал быть долгим.

Радовало еще и то, что Равиль действительно немного пришел в себя, перестав безжалостно подгонять свое тело и разум к «нужному» результату. Он честно и как можно точнее отвечал на вопросы о своем самочувствии, ощущениях, даже самых болезненных, не пытаясь больше изображать бодрость и бесстрастие. А на свое замечание, что неужто он взялся за ум и прекратил пытаться бежать впереди лошади, мужчина услышал тихий и рассудительный ответ:

- Я просто хочу выздороветь. Вы лекарь, вам лучше знать, что для этого необходимо…

Фейран пристально оглядел юношу, потупившись теребившего одеяло, и хмыкнул: немаловажно, когда больной доверяет своему врачу, а от Равиля ему большего и не надо было. Куда важнее, что кажется, юноша на самом деле захотел подняться со своего одра уже без всяких «ради», «из-за» или «если». Результат определенно был, и его стоило закрепить.

Жизнь выздоравливающего юноши теперь не была ограничена лишь кроватью и окном во двор, а расположение и устройство нового дома пришлось как нельзя кстати. Когда тому способствовала погода, Равиля принялись выносить, а потом помогали выйти самому в подобие сада, в котором правда, не росло ни яблок, ни слив, вообще ничего полезного. Как видно, сперва строители и работники поленились хорошенько расчистить место, хозяину распорядиться было не досуг и после, потом сами собой протоптались стежки и тропки к реке, а последним штрихом стали как-то внезапно выросшие две скамейки… Юноше здесь нравилось, нравилось бездумно следить за игрой листвы и ветра, переливами солнечных лучей. Удобно расположившись на скамье в тени старого бука, Равиль, прикрыв веки, вдыхал примешивающийся к воздуху прохладный запах чистых текучих вод, иногда даже казалось, что он разбирает плеск и шорох волн у берега, и он обещал себе, что совсем скоро встанет, сможет дойти и взглянуть на них сам…

И как, оказывается, порой может быть важна любая мелочь! Естественно, что даже для робких первых прогулок, юноше нужна была иная одежда помимо ночных рубашек. Ее принесли… Крутя в пальцах черное боннэ, лежавшее сверху, - Равиль точно знал, что это по-настоящему ЕГО вещи… Он их одевал, носил. Боннэ - куплено в Неаполе у смешного, совсем старого мастера, а эта шелковая рубашка - в пропахшем кофе, благовониями и верблюжим пометом Омане… Неужели его память начинает просыпаться?!

Вещи говорили с ним, он узнавал их, и то, что сейчас все были велики, значило только то, что значило - Равиль страшно исхудал за время болезни.

Но это было всего лишь начало! Как только у него достало сил, юноша перебрал все, что находилось в сундучке. Видя в его глазах отчаяние и решимость, никто не стал возражать, осторожно усадив на подушечку на подставленной к сундуку скамейке… Итог подробной ревизии был один - среди его вещей не хватало самого важного!

…Это не было уже привычным припадком, но так плакать - можно только от непоправимого горя по умершему бесконечно дорогому человеку. Равиль не мог назвать вещь, что он настойчиво и упрямо разыскивал, но знал и помнил, что она должна быть! И понемногу понимал, что не помнит о себе чего-то жизненно важного, насущного, без чего он никогда не сможет стать целым… Это тревожило. Это было страшно и жутко, если по-честному!

Такое же чувство возникло у него, когда юноша впервые увидел Айсена и Фейрана вместе по-настоящему. Разумеется, Равиль был еще слишком слаб и дезориентирован, чтобы занять место за общим столом, но в главную залу его тоже начали выводить, уютно устраивая у негаснущего камина, чтобы юноша привыкал постепенно к суете обыденной жизни вокруг. Равиль признательно улыбался, и уже на излете одного из вечеров вдруг поймал краем сонного взгляда, как лекарь и синеглазый утешитель удаляются вдвоем, жадно обнимая друг друга, аккуратно прикрыв за собой дверь общей комнаты…

Это стало как удар молнии! Чем больше Равиль недоверчиво присматривался к ним, тем больше ловил неприметных знаков, что этих двоих мужчин связывает куда большее, чем дружеская привязанность, и тот отклик, который вызывало понимание того - сильно беспокоил юношу. Резкое, почти паническое отторжение самой мысли о чем-то подобном не имело под собой видимых причин. Его родственники абсолютно спокойно относились к тому что лекарь и музыкант могут обнять друг друга, садятся тесно рядом, как им привычнее, а ночью ложатся в одну постель. В свою очередь ни один не допустил даже тени развязанности или бесстыдства, а по отношению к Равилю от них никогда не исходило угрозы. Наоборот, Айсен стал той путеводной нитью, по которой его рассудок понемногу выкарабкивался на свет из сковавшей его тьмы, и предполагать, глядя на них, что за пресловутой закрытой дверью Фейран подвергает его чему-то унизительному и болезненному, а Айсен охотно и с радостью на это соглашается - было попросту нелепо!

От отчаяния он даже предположил было, что суть кроется в обычной ревности: Фейран выдающийся врач, но не больше, зато Айсен - тот, кто его спас в роковую ночь, тот, кто помогал и помогает ему вернуть себя… Логично было бы предположить, что ему просто ни с кем не хочется делить внимание ангела-утешителя, но - нет. Само предположение о физической близости вызывало рвотный позыв и первые симптомы приступа, а понимание, что Айсен вполне счастлив со своим товарищем - лишь радовало. Человек, который способен бескорыстно помогать другим, должен быть счастлив…