Для Ильзы Пуш декабрь начался с того, что ей пришлось сметать снег перед своим магазином. Ночью булыжник мостовой покрылся тонким слоем рыхлого льда. Ильза смела первый привет зимы в сточную канаву и присыпала камни солью (ее было вполне достаточно и без продовольственных карточек), чтобы уважаемые покупатели не поскользнулись перед бакалейной лавкой Пушей.

У Ильзы было достаточно времени, чтобы украсить витрину к Рождеству. Она прикрепила соломенные звезды к верхней части витрины и установила на макушке пирамиды, собранной из консервных банок, красную свечу, как самый изысканный товар мирного времени.

В обед она закрыла магазин на часок и отправилась выпить стаканчик глинтвейна на Принципальмаркт. [25]После этого она немного отдохнула под пристальным взором Аннеты [26]в своей каморке, думая о всякой всячине, но главным образом все же о России.

После обеда она вклеила в учетные формуляры ноябрьские продовольственные карточки, полученные от покупателей, и вложила их в конверт, специально предназначенный для этих целей. Его она собиралась опустить в почтовый ящик на обратном пути.

Около шести часов вечера в магазин зашел солдат, осмотрелся и попросил коробок спичек. Ильза полезла под прилавок и вложила коробок ему в руку. Ей бросилось при этом в глаза, что он был намного моложе Вальтера Пуша. Если бы не военная форма, то его можно было бы принять за ребенка. Но детям не дают спичек, а солдатам, пожалуйста, сколько они захотят.

Он отсчитал деньги, которые она попросила у него. Ильза вернула ему сдачу до последнего пфеннига и вдруг увидела, что у него недоставало двух пальцев на левой руке.

Как-то нерешительно он пошел к двери, потом еще раз обернулся и спросил:

— Вы не хотели бы сходить со мною в кино?

Она потеряла дар речи. Вначале у нее мелькнула мысль отговориться тем, что ей нужно закончить свою бухгалтерию, или тем, что ей предстоит большая стирка. Она представила тепло темного кинозала, запах его военной формы, в то время как женский голос напевал бы ей: «Ты и я в лунном свете, одни на маленькой скамейке…».

Она не нашла ничего умнее, как спросить его, какой бы фильм он хотел посмотреть.

— «Звезды Рио».

Она хотела сказать, что этот фильм не для детей, но вспомнила, что военная форма превращает каждого во взрослого мужчину. Она могла бы также заявить, что «Звезды Рио» уже видела, что было бы правдой, но он упредил ее и сказал, что это мог бы быть любой другой фильм. В Мюнстере ведь достаточно кинотеатров. Ему, собственно говоря, все равно, он хотел бы просто в последний раз сходить в кино и при этом не быть в одиночестве.

Она заколебалась. Он улыбался ей. Сквозь полуоткрытую дверь в помещение задувал холод, соломенные звезды в витрине начали свой танец.

Нет, все-таки лучше не соглашаться на это. У Ильзы Пуш и без того было полно дел. Она объяснила, что ей еще нужно написать письмо, которое пойдет полевой почтой, этим все было сказано достаточно ясно.

Прежде чем уйти, солдат сказал о том, что завтра ему уже предстоит отправляться на фронт.

— На какой фронт? — спросила Ильза.

Он показал рукой, на которой было всего лишь три пальца, в сторону, откуда пришла зима.

— Выстрел в бедро навылет, — сказал он. Ему выпало лечиться в госпитале в Билефельде, сегодня заканчивался срок его лечения.

После того, как он вышел, она закрыла магазин. На часах была одна минута седьмого. Через витрину она видела, как солдат остановился в конце улицы. Закурил сигарету, бросил горящую спичку на снег. Затем, не спеша, двинулся в сторону центра города к одному из многочисленных кинотеатров.

— Ему не больше двадцати лет, — подумала Ильза и попыталась представить себе ранение в бедро навылет: дырку в ноге, сквозь которую задувает ветер.

Впрочем, в этот вечер все киносеансы были отменены из-за воздушной тревоги.

Ночью, после того, как сирены еще раз завыли, оповестив отбой тревоги, она написала письмо. Она упомянула о первом снеге и о том, что украсила витрину к Рождеству, но ничего не сказала о сквозном ранении бедра.

— В кино сейчас показывают «Звезды Рио», — написала она.

Сегодня 22 июня, вновь воскресенье и стоит прекрасная погода, как в те самые времена. Сквозь раскрытое окно струится аромат роз, окутывая огромную карту России.

Фамилия моего отца была Розен, [27]но он никогда не писал о цветущих в России розах. Я полагаю, что в России нет роз: суровые зимы убивают все розовые кусты.

У меня начинается лето. Пока еще никто не знает, насколько убийственно жарким предстоит ему стать. А у него наступает зима. Они тогда тоже не представляли, что им готовила зима 1941–1942 годов.

До завтрака я еще успеваю сходить в город, покупаю воскресные газеты, но ни одна из них не напоминает о событиях, произошедших 62 года назад. Барбаросса — это древний кайзер, который, согласно легенде, по-прежнему спит в пещере скалы Кюфхойзер. [28]Больше о нем нечего сказать. Но еще живы несколько миллионов людей, которые не могут забыть 22 июня. Каким мог бы быть результат опроса общественного мнения на тему: «Что для Вас означает дата 22 июня?» «Начало лета», — так ответило бы большинство людей. Лишь немногие связали бы эту дату с Россией, с планом нападения под названием «Барбаросса», с бедствиями, которые начались после этого.

Помнят ли 22 июня также и в России? Нет, они празднуют 8 мая. 22 июня для них день, о котором вспоминать не хочется. [29]

Даже Вегенер не звонит, чтобы спросить:

— Знаешь ли ты, какой сегодня день?

Ах, я совсем забыла. Он уехал в отпуск, последний отпуск перед его уходом на заслуженный отдых. [30]

— А куда ты едешь? — спросила я его.

В Монте Кассино. Он хочет забраться на гору и посмотреть оттуда на то, что осталось после большого сражения. [31]Тогда придется вновь вспомнить древнюю битву у Фермопил и известное изречение «Путник, когда ты придешь в Спарту…». А Ребека Ланге, урожденная Розен, так и останется ребенком Сталинграда, поскольку появилась на свет 31 января 1943 года.

Хорошо хоть, что позвонил мой мальчик, конечно же, не из-за 22 июня. Через две недели он возвращается домой. Я накрою для него стол, мы будем есть пирожные и пить кофе. А затем мне вдруг приходит в голову, что его воинская часть может быть переброшена в составе контингента ООН на Аравийский полуостров или в Африку. Меня охватывает страх. Он родился, когда песня «Реки Вавилона» была шлягером. Наверное, в детстве перед сном он услышал от меня слишком много сказок из «Тысячи и одной ночи». Теперь он собирается поехать к Синдбаду-мореходу и к Калифу-аисту [32]в Багдад, а у меня от этих мыслей мурашки бегут по спине.

Вечером я обнаруживаю в воскресной газете еще одну ссылку на 22 июня 1941 года. В рубрике объявлений о смерти некий Герхард Блабтрау вспоминает о своем отце Эрнсте Блабтрау, который погиб в первый день войны с Россией под Таурогеном.

Подванген, 1 декабря