Фюрер распорядился направить драгоценное наследство домой в рейх и сделать из светловолосых ребятишек добропорядочных немцев.
Вегенер по-прежнему торопит меня из-за Тернополя. Я должна передать записи отца на выставку, рассказывающую о вермахте, он намерен выслать мне ее гамбургский адрес. Но я колеблюсь, потому как опасаюсь, что они могут узнать что-нибудь плохое о моем отце. Станут обвинять его и говорить неприятные вещи в мой адрес. А он ведь всего лишь прошелся по одному из городов, зажимая себе нос от смердящего запаха.
— Что ты думаешь о новой войне? — спросил Вегенер.
Он тоже не может смотреть телевизор, новая война вызывает у него отвращение.
В полночь, когда ночное небо на экране моего телевизора все еще играет зелеными красками, я пишу письмо Ральфу.
— Как хорошо, что ты находишься не в пустыне, а в прекрасной Приштине, — пишу я ему. И добавляю, что заранее уже радуюсь его возвращению домой. Прошу его только не записываться добровольцем для участия в следующих операциях.
Пока я пишу, появляются кадры с первыми убитыми. Они лежат под аравийским солнцем, как выброшенные на просушку снопы соломы. Тернополь повторяется, но как бы в замедленной съемке и при дружеском содействии телекомпании «CNN».
Я ищу письма моих родителей со словами о любви. Хотелось бы узнать, как они становились ближе друг к другу: мой отец и моя мать. То, что я нахожу, носит настолько сдержанный оттенок, так удалено друг от друга, как будто они были совершенно чужими людьми.
Мы размещаемся в старой глиняной хате с жестяной крышей. Питаемся тем, что у нас имеется под рукой. Мне невыносимо видеть, как хозяева пристально наблюдают за тем, что мы едим на завтрак. Я даю хозяину и его жене по вареному яйцу, хлеба у нас у самих мало. Русская женщина стирает нам белье. Я даю ей рубашку и выплачиваю за стирку пятьдесят пфеннигов. Она безмерно счастлива. Русские и польские деньги никто из них брать не хочет.
Поздно вечером приходит почта. Эрика, девушка с веснушками, написала мне.
Перед сном иду на свежий воздух. Войне тоже нужна передышка. Лишь огоньки кое-где указывают на то, что там проходит линия фронта. Мыслями я вновь возвращаюсь домой.
Она написала письмо. В этом не было ничего удивительного или придуманного. Целыми классами девушки писали жизнерадостные письма солдатам на фронт. Я бы многое дала, чтобы у меня в руках оказалось то первое письмо моей матери, которое как-то связано с моей будущей жизнью. Среди других бумаг, оставшихся от тети Ингеборг, я нахожу ответ отца на письмо моей матери:
Ты так мило мне написала, что я тотчас же хочу тебе ответить. Пока здесь все идет достаточно хорошо. Я каждый день умываюсь. Еды хватает, хотя на сон времени остается не так уж и много. Из нашей роты пока никто не погиб, раненых также нет. Когда я приеду в отпуск, то расскажу тебе о многом. Может быть, мы сходим прогуляться вокруг озера.
И это любовное письмо? О вшах он не обмолвился ни единым словом. В то же время, он пишет, что умывается каждый день. А затем предложение прогуляться вокруг Подвангенского озера. Я представляю себе летний вечер. В камышах крякают утки, стрекозы порхают над мужчиной и женщиной, которые лежат в высокой траве. Тогда-то все и могло начаться.
Мы останавливаемся на отдых в селе, где есть церковь. Она сама по себе деревянная, да к тому же еще снаружи обшита досками. Несколько досок люди уже отодрали на растопку. В центре церковного здания возвышается внушительный купол, а на его макушке находится башенка. Внутреннее убранство отсутствует, видимо, тоже пошло на растопку. Я вхожу в храм Божий, который пуст, как наши амбары весной. Когда-то церковь, видимо, имела внутри прекрасную роспись, на стенах до сих пор еще можно различить лики святых.
В девять часов утра начинается богослужение, я выразил желание принять в нем участие. Солдаты, которые не хотят идти в церковь, отправляются на грузовиках строить мост. Один из сослуживцев разъясняет мне, что большевики переделывали церкви под кинотеатры, поэтому сейчас наблюдается такой большой наплыв гражданского населения на богослужение, которое проводится здесь впервые за последние пятнадцать лет. Мне доставляет огромную радость вновь, спустя много времени, слышать слова Господа и петь наши песни, хоть мы и находимся в стане неприятеля. По дороге домой я прохожу мимо больницы. Сейчас там размещается конюшня, а одна из деталей рентгеновского аппарата висит на дверном косяке.
Вновь подошло воскресенье. Желающие могут идти на богослужение, оно проводится в одном из самых больших помещений комендатуры. У входа в здание воздвигнут памятник, выполненный из бетона и изображающий мужскую фигуру с поднятой рукой. Это явно не Иисус. Посреди проповеди раздается оглушительный грохот, это наши саперы взорвали памятник.
Вчера трое из наших сослуживцев играли в карты. Женщина, в чьем доме мы располагаемся, не желала этого и стала плакать. Она считает карточную игру богохульством и полагает, что из-за этого ее дому грозят несчастья. Я вынужден был проводить ее на ночлег к брату, живущему через два дома. Сегодня утром она была более приветливой. Когда солдаты вновь начали карточную игру, она ушла в огород и стала возиться со своими овощами. Я думаю, что она молилась, чтобы это дьявольское изобретение не принесло ей ничего плохого.
Посреди ночи вдруг загорелся один из домов. Не было ни артиллерийского обстрела, ни воздушной атаки: все произошло само собой. В свете огня я вижу странные фигуры, как будто это куклы в старческих женских одеяниях. Подойдя ближе, узнаю местных старушек, которые выставили свои иконы перед огнем и бормочут молитвы. Их круглые лица розовеют в мерцании огня. Но, несмотря на их молитвы, дом не удается спасти. Лейтенант приказывает поливать соседний дом водой, чтобы он также не загорелся. Двадцать солдат таскают воду из колодца, трое взбираются на крышу и там опустошают ведра. Нам удается спасти дом, но старушки выражают за это благодарность исключительно своим иконам.
Напротив нас расположена церковь, хотя это скорее уже развалины. Русские еще раньше разрушили ее, поскольку Бога в России нет. В кого может превратиться человек, если он с детства растет без Бога? Впрочем, мы сами это ежедневно наблюдаем.
Дорогая Ильза!
Сельское население в России очень набожное. На Украине мы находили в домах много икон, развешанных по стенам. Я удивляюсь тому, как из людей, воспитанных в христианском духе, могли получиться затем такие бестии. Большевикам удалось добиться этого за двадцать лет своего правления.
По пути в Москву нам встречались безлюдные города и села, откуда ушли все жители. Они были разграблены и опустошены. Вначале, когда мы входили в такой город, это производило на нас жуткое впечатление, но постепенно мы начали привыкать и уже равнодушно относились ко всему. В некоторых домах валялись трупы русских солдат, которые там были оставлены по причине ранения и затем умерли… В конюшнях мы также обнаруживали мертвых казаков. Но мы настолько очерствели душой, что уже не обращали внимания на эти трупы, и сами укладывались спать на ночь рядом с ними. Некоторые из нас даже набрасывали солому на тела казаков и использовали их вместо подголовья.
Роберт Розен был религиозен на старый манер. Как и у многих деревенских жителей, Бог превратился в привычку. В повседневной жизни он зримо не ощущался, но был рядом. Его милосердие проявлялось в собранном урожае, в цветении васильков и щебетании птиц. Роберт Розен общался с Богом в дни церковных праздников, которые, как светлячки, скрашивали повседневную жизнь его детства. В церкви он крестился, там проходила его конфирмация, в ней он будет венчаться, там же когда-нибудь пройдет и церемония его отпевания. То, что смерть может быть без Бога, когда труп лежит в придорожной канаве, когда от человека не остается ничего, что можно было бы похоронить, так как его разорвало бомбами или снарядами, с этим он воочию столкнулся лишь на войне. Он знал несколько церковных песен, даже наигрывал их мелодии на своей губной гармошке. Больше всего он любил песню «В тиши лесов». То, что при венчании в его честь на органе будет исполняться мелодия «Иисус — моя надежда», этого он вовсе не мог предположить, когда на берегу Днепра вновь вспомнил о Боге. В России далекий Бог стал ему ближе.