Затем последовал краткий рассказ о Дмитриевне и Максимовне.
— Ну, вот и наш дом… вот и лавка! — весело вскричала Лиза и приостановилась было в воротах, чтобы взять от Павлика хлеб и сказать ему спасибо, но Павлик объявил ей, что сам донесет хлеб: барчонку очень хотелось заглянуть в их пятирублевое трущобное жилище.
— Что ж, пойдем! — сказала девочка. — Погреешься… Дмитревна, поди, уж плиту затопила… Зазяб ведь тоже, небось!
И Лиза участливо посмотрела на своего доброго спутника.
Они миновали двор, потом попали в какой-то закоулок, где помойные ямы обдали их такими ароматами, что барчонок с непривычки даже зажал себе нос, и, наконец, подошли они к грязной, темной лестнице, спускавшейся вниз — словно в преисподнюю.
— Да это что ж?.. Подземелье? — спросил Павлик, стоя на верхней ступени и напрасно всматриваясь в глубину зиявшей перед ним ямы.
После яркого дневного света, действительно, было трудно разобрать, — длинна ли была эта лестница и куда она вела…
— Какое «подземелье»!.. Это — ход в наш подвала — сказала Лиза. — Да ты, барин, иди, не бойся! Дай мне руку!
Лиза взяла его за руку и помогла ему спуститься с лестницы.
— Вот тут, в проходе-то, у нас темно… да ничего… только держись правее, — ободряла она Павлика. — Тут, видишь, у нас дрова навалены… Да вон кадка стоит.
Барчонок решительно не мог ничего рассмотреть толком, шел ощупью и все удивлялся тому, какие бывают странные ходы в квартиру. У них лестница светлая, покрыта ковром, на площадках в углу стулья стоят, внизу, около швейцарской, железная печка стоит, и на лестнице всегда тепло; вечером она ярко освещена газом…
Наконец, Лиза растворила дверь в подвал, и барчонок, следуя за ней по пятам, попал из мрака в какой-то тусклый полусвет. Лиза взяла у него хлеб и положила его на стол.
Прежде всего в этой «преисподней» Павлик разглядел огонь, горевший под плитой, потом увидал маленького мальчугана, босого, сидевшего на корточках перед огнем, и старуху, как ему показалось, одетую в какие-то лохмотья и копошившуюся над чем-то в углу. Оконце, — почти сплошь разрисованное ледяными узорами; вместо потолка — серые, обслизлые своды; щелеватый пол; по углам грязные занавески, стол, скамейка, табурет; холодный, сыроватый воздух, клубы пара над котелком, стоявшим на плите, запах кислой капусты, луку и сильный, едкий запах дыма, вырывавшегося порой из-под плиты, — вот что барчонок нашел в подвале.
— Где ты, баловница, столько времени пропадала? — ласково заговорила старуха, обращаясь к Лизе. — Я уж думала, не извозчик ли тебя с ног сшиб… Все я передумала, отчаянная ты этакая!.. А это кого еще привела?
И старуха мотнула головой на барчонка.
— Погоди, баушка, все расскажу… А вот это-то что? А это что? — приговаривала Лиза, с торжествующим видом помахивая чулками и варежками перед глазами старухи. — Видела? А?
— Это откуда же, Лизутка? — не без удивления спросила Дмитриевна.
Лиза той порой очистила на скамейке местечко и предложила барчонку сесть.
— Ах, баушка! Какую музыку я слышала… ай-ай-ай! Трах-трах, бум-бум! — в восторге болтала Лиза, как будто уже позабыв о недавно перенесенных злоключениях.
Отрывочно, сбивчиво, перескакивая с одного на другое, начиная и не договаривая, с различными отступлениями и восклицаниями, Лиза поведала «баушке» о том, как она бежала за солдатами, слушая музыку, как потом устала и руки ее зазябли «до смерти»; как она путалась в незнакомых переулках, плакала и не знала, куда идти; как вокруг нее собрался народ, стали ее расспрашивать, кто-то хотел позвать городового; как, наконец, добрый барчонок купил ей варежки и чулки «заграничные», «первый сорт», как он нес хлеб и вывел ее на Воздвиженскую улицу. Старуха слушала и, взглядывая на мальчика, только покачивала головой.
А Павлик между тем думал: «Господи! да как они тут живут?.. Темно, сыро, тесно… дым глаза выест!..» Вспомнил он свою комнату, чистенькую и светлую, вспомнил блестящие квартиры некоторых из их знакомых, и думы его полетели далее: «Но разве это хорошо? Разве это справедливо?..» И ему становилось все более и более жаль Лизу, ее маму и братишку, и старух, вынужденных жить в таких ужасных трущобах.
— Тебя зовут Степой? — вполголоса спросил он мальчугана, гревшегося у скудного огонька.
— Нет! Меня зовут — Степан Иваныч Лебедев! — отрывисто и самым серьезным тоном возразил ему тот.
Барчонок при этом не мог удержаться от улыбки.
Лицо Степы, озаренное красноватым светом очага, резко выступало из окружавшего его полусумрака и казалось живым портретом на темном фоне. У ног его лежала кошка — белая, с серыми пятнами, лежала, тихо мурлыча и подобрав под себя лапки: в этот зимний, морозный день она, по-видимому, также находила приятным погреться у огня.
— Не хочешь ли с нами пообедать? У нас сегодня щи из кислой капусты со снятками… вку-у-усные! — сказала Лиза, прищурившись, с таким видом, как будто и в самом деле в перспективе ей представлялось очень лакомое, заманчивое кушанье.
— Нет! Я сыт… А что у вас еще на обед? — промолвил Павлик.
Лизутка с удивлением посмотрела на него.
— Больше ничего… А то что ж еще надо? — ответила она.
Павлик в свою очередь с изумлением поглядел на Лизу: у них за обедом обыкновенно бывает три кушанья, а по праздникам даже и четыре, и пирожное обязательно.
— Вы все здесь, в одной комнате и живете? — спросил он.
— Да много ли же нас… пять человек! В таких-то больших подвалах по десяти человек живут… — сказала Лиза.
Павлик вздохнул и поднялся со скамьи, собираясь уходить.
— Ну, спасибо, баринок! Спасибо, голубчик! — заговорила старуха, ласково взглядывая на мальчика. — Спасибо, что привел эту баловницу… И хлеб сам нес… Да еще и варежки ей купил и чулки… Ну, уж, Лизутка, и счастливая же ты!..
— Совсем не за что благодарить!.. Что ж тут такого… — смутившись, отозвался Павлик.
Лиза ничего не сказала ему, но выразила ему по своему благодарность. Она подошла к Павлику, крепко обхватила ему руку около локтя и припала головой к рукаву его пальто: так она обыкновенно ласкалась к матери.
— Прощайте, бабушка! Прощай, Лиза… — говорил барчонок, подвигаясь к двери. — Прощай…
Он было запнулся, но затем с самым серьезным видом, протянув руку Степе, сказал:
— Прощайте, Степан Иваныч!
А тот, продолжая сидеть на корточках, важно пожал ему руку и пролепетал:
— Прощайте! Заходите к нам в другой раз!
На пороге барчонок приостановился и сказал Лизе:
— Да! Я к вам еще приду… непременно!
Теперь в темном проходе, между кадкой и дровами, он легко нашел дорогу: в подвале глаза его уже привыкли к полусвету…
VI
в которой все хорошо кончается
На возвратном пути домой Павлик все думал о том, что он видел в подвале, и тогда же решился помочь Лизе. Все деньги, какие мама дарит ему на картины и на игрушки, и те, что дарит ему отец в день рождения, в именины, на Пасхе и на святках, — он будет отдавать Лизе и ее матери. Он все расскажет отцу, будет просить маму, а уж добьется того, что Лиза с матерью и с братом и с этими бедными старухами оставит темный, сырой подвал и устроится в небольшой, но светлой и теплой квартире. Им всем нужно хорошенько одеться. Лиза станет ходить в училище, и Степа также, — когда вырастет…
Павлик помнит, как он учил заповедь: «Люби ближнего, как самого себя!» И мама объясняла ему:
— Это, значит, голубчик: не желай ближнему того, чего сам себе не желаешь, искренно не можешь пожелать…
Павлик не желал бы зимой ходить с голыми руками, в плохеньком, дырявом пальто, не желал бы жить в темном, смрадном подвале, — значит, он должен желать, чтобы и другие не жили так же бедно и жалко… Значит…
Но в ту минуту, как Павлик уже подходил к своей квартире, уже поднимался по лестнице, вдруг одна мысль так сильно поразила его, что он на мгновенье даже приостановился и, опершись одной рукой на перила, с недоумением посмотрел на знакомую дверь, обитую зеленым сукном… Как же он теперь явится к сестре с пустыми руками? Сестра его спросит: «Где же ангел?..» А ангела нет… Вот так штука!