— Одному можно, правильно!

Заискрилась, заплескала широкими крыльями в тесной клетке гармошки полька «Бабочка». Когда не хватало клавиатуры, Борис морщился болезненно, но упрощал музыку искусно, незаметно для других.

Вот и полька умолкла. Протягивая папиросные коробки, Усачева окружили парни. Девушки вились вокруг Насти, но не подходили. Скрыгин отпугивал их — разве поговоришь при нем? Хоть бы ушел покурить, что ли, черт рыжий! Да и Настя хороша, не может сама подойти, а отзывать неудобно — сразу все догадаются зачем.

В дверях спутники пропустили Настю вперед, их широкие спины загородили девушку от завистливых взглядов подруг. А на улице, вокруг горевшего теперь фонаря над крыльцом, плавали серебряные снежинки. Взмывали неожиданно вверх, кружились, догоняли друг друга — словно танцевали под музыку, которая все еще продолжала звучать для Насти. Она звучала в поскрипывании снега под сапогами Бориса, в наступившей с их уходом тишине позади и танце снежинок…

13

Виктор Шугин вернулся раньше других, хотя и шел пёхом. У него в Сашкове не было ни друзей, ни знакомых. Негде задерживаться в ожидании, пока соберутся в дорогу попутчики. Входя, отряхнул снег с полушубка, похлопав ладонями по бокам. Небрежно швырнул на койку два увесистых свертка.

Сожители его уже успели побывать в Чарыни и собирались повторить рейс, когда пришел Виктор.

— Разобьешь, олень! — крикнул Воронкин, испуганный обращением с пакетами.

— Чего разобью?

Тот вытаращил мутные глаза:

— Бутылки…

Усмехнувшись, Шугин выставил на стол из карманов полушубка две поллитровки водки.

— И все?

— И все…

— Так… — качнувшись, Воронкин подошел к койке, тупо уставился на пакеты. Ткнул пальцем в обертку одного, едва не потеряв равновесия. — Прибарахлился, значит?

— Значит, прибарахлился.

— Молодчик! — В тоне не слышалось одобрения. — И гаврилку, — Воронкин сделал жест, будто оттягивает галстук, пропуская между двух пальцев, — тоже купил?

— И гаврилку купил, — недобро сузив глаза, но не повышая голоса, ответил Шугин.

— Чего ты прискребываешься, Костя? — крикнул из твоего угла Ганько. — По-твоему, босяк должен ходить всю дорогу в казне, которую начальник дает? Сам же свистел — костюм куплю, выйти не в чем. Ты на фрайеров посмотри. Хуже мы, что ли?

— А я твоих фрайеров…

— Ты! Внатуре заткни пасть! — не выдержал и Николай Стуколкин. — Голову надо иметь. В таких тряпках, как у нас, только у костра в лесу загорать. В городе с ходу документы спросят! Молодчик! — неожиданно закончил он, поворачиваясь к Шугину, но теперь это слово прозвучало иначе.

Воронкин, недостаточно пьяный, чтобы не понять своего одиночества, безвольно махнул рукой, точно бросал окурок.

— Что вам от меня надо, суки? Тряпки мне его, что ли, мешают? Да пусть он с ними, Витёк Фокусник… — Он снова так же махнул рукой. — Выпить не мог принести… Разве это водка — две полбанки?

У Шугина глаза перестали щуриться, только ноздри подрагивали еще. Подавшийся вперед Ангуразов обмяк, успокоенно привалился к стене.

Пританцовывая, подошел Ганько, щелкнул пальцем по бутылке. Спросил Шугина:

— Раздавим?

— Какой разговор? — усмехнулся тот.

Костя Воронкин нащупал позади табуретку, потянул к столу.

— Закир! — окликнул он Ангуразова. — Где там у тебя сыренский да колбасенский? Волоки…

Только один Стуколкин равнодушно ответил на приглашающий взгляд Шугина:

— Не стану. С меня хватит сегодня…

Казалось, Виктор Шугин не переменился с этого дня. Так же брезгливо смотрел вокруг заученным взглядом, улыбался одной половиной рта. Разве что сменил застиранную рубашку на скромную гимнастерку из чертовой кожи, сразу же усмотренную дотошным Коньковым.

— Сколько платил? — спросил он, кивая то ли на распахнутую телогрейку, то ли на видимую из-под нее обнову.

Виктор промолчал, будто не слыхал вопроса. Помедлив, Коньков обидчиво покачал головой и тронул мерина — он возил шугинский лес.

Перемену в Шугине учуял один Усачев. Не подметил, а именно учуял, угадал как-то. И насторожился.

То была не боязнь удара в спину или открытой схватки, но что-то от чувства поединка все-таки было. В чем будет проявляться этот поединок?

Шугин не показывался по вечерам из своей половины барака, днем работал. Через пасеку, иногда через несколько пасек от Усачева.

— Ловок в работе мужик! — сказал как-то про него Сухоручков.

И Усачев насторожился еще больше: не здесь ли начинается поединок? Вспомнились насмешливые слова Шугина инженеру, первые неудачи свои, со временем потерявшие остроту. А теперь? Теперь дела у него ладятся, но Шугин? Конечно, Шугин старается хоть кубиками возвыситься над ним. Нечем возвышаться больше, мелко плавает… Но, черт, здесь вообще нечем меряться больше, как он забыл об этом?

Заглянул в наряды, подсев к Фоме Ионычу. Каждый имеет право, в порядке вещей такое. Нашел шугинский. И гневно толкнул наряды прочь от себя, по закапанной чернилами столешнице. Облекая мысль в непроизнесенные, но отчетливые слова, подумал: руками и дурак может работать!

Руками?..

Ну, а он, Борис Усачев, чем работает?

Снова потянув к себе подшивку нарядов, сравнил свой и шугинский. Группа одна, одна плотность. Количество кубиков разное, разница солидная. Очень солидная, черт ее побери…

— Прогрессивку высчитываешь? — остановился за его спиной Иван Тылзин.

— Так, заглянул… Поинтересоваться, как соседи работают, — почти не соврал Усачев.

Тылзин показал оттопыренный от кулака большой палец.

— Во! Жаль, от комплекса отказываются ребята. Ни в какую! А Витька Шугин у них последние дни в гору полез — не догонишь!

Сомнений не осталось — это был поединок. Это был удар, выпад, который можно парировать только таким же ударом.

Борис отошел к окошку, напрягая память. За черным стеклом и своим сдвоенным отражением в нем умудрился увидеть пасеку. Старую осину с краю, оставленную на завтра. Даже пустое беличье гайно, разлохмаченное ветром, в развилке тяжелого сука.

Он постарался сообразить, с чего начинать утром, как должна упасть эта осина, чтобы стать не просто кубометрами, а ответным ударом. Упав, осина открывала другие осины, такие же суковатые, невыгодные для лесоруба. Как ты ими ударишь, Усачев? Ударь, попробуй!

Устало закрыл глаза, а когда открыл вновь — не стало ни пасеки, ни осины. Только оконное стекло и, словно заглядывающее из тьмы в барак, его собственное лицо, одна половина которого — от лампы — только угадывалась. Усачев вздохнул и подсел к Скрыгину, читавшему взятый у Фомы Ионыча учебник лесного дела.

— Вася! — он тронул товарища за рукав. — Понимаешь, неловко получается. Вместо того чтобы задавать тон — в хвосте мы с тобой, а? Успокоились, выходит, на ста двадцати процентах? Люди по сто семьдесят шпарят. Передовики! — не потаил он иронии.

Ее не услышал Тылзин.

— Верно, Борис! Надо бы Доску почета, что ли. Вроде и с пьянкой у них стало поспокойнее, а на работе совсем молодцы…

— Не все, Иван Яковлевич! — вмешался Сухоручков. — Шугинское звено — да, нажимает. А те двое, что на четвертой пасеке сейчас, больше у огонька. Мы, говорят, любители костра и солнца. Эти — Воронкин и как его… татарин…

— Ангуразов, — напомнил Скрыгин.

— Ну да. Только-только норму дают…

Тылзин не то вздохнул, не то просто с шумом выдохнул воздух.

— Не договориться ведь с Шугиным, чтобы и этих подтянул. Бесполезное дело.

— Ладно хоть сам тянется, — решил Сухоручков.

А Коньков вспомнил:

— Рубаху нонесь купил в Сашкове.

— И шапку кожаную, треух, — добавил Сухоручков. — Только он в лес ее не надевает.

— Были в сельпе такие в то воскресенье, точно, — явно завидуя, опять вмешался Коньков, — сто восемьдесят три рубля. Черный да коричневый верх…

— Не в цене дело. Прежде у них до копейки на водку шли деньги. Как в прорву…