Но Петр Сергеевич не выразил ни гнева, ни радости.

Он растерялся. То, что ему сказали, не укладывалось в рамки возможного, хотя где-то в подсознании всегда жила мысль об этом, но жила как невозможное, как сказка. И оттого, что он верил в нее, — убеждал себя, что взрослому человеку смешно верить в сказки. Он упрямо приучал свое сердце именно к невозможности подобного и, когда это случилось вдруг, понял, что иначе не могло и быть и он всегда знал это, только берег от посягательств отчаяния. Страстно желая крикнуть полковнику и себе: «Вот, я же всегда говорил!» — и не имея права крикнуть такое, Петр Сергеевич, уже набравший в грудь воздуха для этого выкрика, неожиданно для себя спросил:

— Скажите… вы переслали в Разведуправление мою докладную?

Он не знал, отчего спросил именно об этом, так невпопад, некстати. Сердце его рвалось петь, и кричать, и плакать одновременно. И Петр Сергеевич бессознательно поступил с ним, как поступил бы музыкант с взбесившимся инструментом — прихлопнул струны ладонью.

Постукивая авторучкой по краю стола, удивленный полковник обдумывал ответ. Пожалуй, он не имел права объяснять, почему не знает ничего о докладной в Разведуправление. Перестановка кадров внутри министерства не касается посторонних. Зачем сообщать геологу Бородину, что его собеседник очень недавно пришел в этот кабинет и вряд ли бы пришел когда-нибудь, не вмешайся партия в судьбу таких, как Петр Сергеевич?

— Сейчас я узнаю.

Покамест в телефонную трубку диктовались распоряжения, геолог думал только о том, чтобы не давать воли сердцу. Заставлял себя казаться человеком, принявшим невероятное сообщение как должное, совершенно закономерное.

Заныл зуммер.

— Докладные записки подшиты к вашему делу, — опуская на рычаг трубку, сказали Петру Сергеевичу.

— Не отправлены… до сих пор?

— Дорогой товарищ Бородин! — развел руками полковник, считая, что геолог еще не осознал перемены в своем положении. — Теперь вы сможете заниматься всем этим сами. Вам, как говорится, и карты в руки, поймите…

Очень многое надо было понять Петру Сергеевичу, очень… Но понимать это многое следовало наедине, без посторонних. Следовало как можно скорее остаться с глазу на глаз с самим собой. В данный момент, когда голова шла кругом, он мог понять одно — самое простое.

— Я понимаю! — Он медленно поднимался с кресла. — Понимаю, что спешное, государственной важности дело лежит под сукном. Да, под сукном, когда каждый день так дорог! Знаете, это… это…

Полковник обиженно смотрел на него, собираясь сказать, что и они занимались важным государственным делом; освобождение Петра Сергеевича — тоже результат этого дела. Но геолог встал и, протягивая дрогнувшую руку к простой белой бумажке, по которой прыгали над круглой печатью отпечатанные на обыкновенной машинке немногочисленные строчки, спросил:

— Я… могу взять это и… уйти?

На мгновение он опять усомнился в этой возможности.

— Конечно! Желаю вам…

Петр Сергеевич, как-то по-старомодному поклонясь, шагом учащегося ходить ребенка направился к двери. Затворяя ее, он не рассчитал своего усилия, и толстые молочные стекла задребезжали, а потом ныли долго и жалобно.

1958

РАСПУТИЦА КОНЧАЕТСЯ В АПРЕЛЕ

1

Девяносто шесть километров, ровно девяносто верст по прежнему счету. Старики хвастали, будто обыденкой успевали когда-то добрые ходоки в город на ярмарку. А нынче, казалось бы, на автомашине за день и обернуться можно, если у шофера в городе родни нету. Девяносто шесть километров — разве это расстояние теперь?

Но легли на пути реки да речонки. Важа, Лужня, Вижня. Мостов через них не наводят — стали бы мешать сплаву, а летом перебираться и бродком ладно. Беда, что слишком круты глинистые берега, осклизлы после дождей. Не только автомашине — хорошему коню иной раз не одолеть подъемов.

Исправную дорогу ни к чему строить. Куда? В лес? К трем затерянным в лесу деревушкам? В вёдро леспромхозовский ГАЗ-53 при нужде пробирается в Сашково. А до Сашкова от самой дальней деревеньки, Чарыни, рукой подать — десяти километров не будет.

Еще дальше — в трех километрах — леспромхоз начал разработку нового участка. Выстроили общежитие, конный двор, баню.

За ними — лес.

Здесь обрывается дорога.

Пасеки — рабочие наделы новой лесосеки — начинаются у реки, возле присадистого конного двора, крытого белой, в неподсохших смоляных слезах, дранкой.

Скудные лесные травы упали по велению осени, пни стали казаться выше. Ржавые листья, издалека принесенные ветром, не укрыли черных проплешин, оставленных кострами, где лесорубы сжигали сучья. Не искры, а редкие ягоды вспыхивают в коричневом брусничнике. От леса остались пни, да брусничник, да хилые кустарники кое-где. Старый ельник, что заслонял им солнечный свет, скатан в аккуратные штабеля на берегу.

Часть бревен пошла на постройку барака.

Барак тоже все еще сочится смоляными слезками. Поэтому к нарядным стенам его липнут паутинки и летучие семена каких-то цветов или трав, похожие на тонконогих букашек.

В бараке, веселом и опрятном снаружи, внутри ничто не радует глаз. Разве что комнатка мастера Фомы Ионыча. Но она обычно заперта большим висячим замком, туда не всегда заглянешь.

Остальные комнаты общежития пугают голизной стен, казенной одинаковостью одеял на плохо заправленных койках.

Начальник райотдела милиции майор Субботин поднял двумя пальцами край одеяла, заглядывая под койку.

— Да-а! — тоскливо роняет он и качает головой, отчего седеющий чуб падает на лоб. Обычно подтянутый, майор оброс за время странствий по бездорожью района колючей белесоватой щетиной. Она колется, если в раздумье поскрести подбородок.

Под койками прячутся от дневного света порожние водочные бутылки.

— Зарплату выдавали недавно?

— Третьего дня, Сергей Степанович! — ответила с порога тоненькая девушка. — Не сегодня-завтра сдавать унесут посуду. Уже на хлебе да на чае сидят…

— Да-а-а… — тянет майор и начинает разминать в длинных костлявых пальцах пухлую беломорину. — Да-а-а…

В бараке живут его «подшефные», как невесело шутит иногда Субботин.

Их пятеро.

Майор сам просматривал их новенькие паспорта, полученные по справкам об освобождении. Все освобождались досрочно, по решению комиссий. Майору очень хотелось верить, что эти решения не ошибочны.

И — не верилось.

«Надолго?» — спрашивал он, заранее зная ответы: «Всё, начальник. Завязано. Хватит. Надо трудиться честно…»

Все они всегда отвечают так.

Леспромхоз принял многих. И вот эти пятеро оказались на самом дальнем участке. Одни в полупустом новом бараке. Там, где кончается дорога.

Из местных лесорубов только Фома Ионыч, назначенный мастером участка, поселился в прирубе. Ревматизм заставил перебраться поближе к месту работы. Чтобы не оставлять деда в одиночестве, внучка его Настя устроилась уборщицей в общежитие.

Остальные рабочие предпочитали жить в Чарыни. Пусть за три километра от лесосеки, зато с женами и ребятишками. Под своими крышами, возле своих огородов и худосочных яблонь. Несколько человек дальних в той же Чарыни «стояли на квартирах». Платили за стол, за стирку, за призрачное иногда сознание, что живешь дома, не в общежитии.

У пятерых, занявших половину барака, не было ни жен, ни яблонь, ни собственных крыш. Даже телогрейки, брезентовые куртки и постельные принадлежности им выдали в леспромхозе. Собственными были только две бритвы на всех, да у каждого — по колоде затрепанных карт. Их не влекло к домашнему теплу и уюту. Поэтому и решил наведаться сюда майор — на всякий случай.

Разглядывая ежащуюся на сквозняке девушку, майор выбирал слова для вопроса, который обязательно следовало задать: