Именно с тех пор он задавался вопросом: что общего у этих людей, живущих в десятке тысяч километрах друг от друга, в разных частях света, разных климатических зонах и разных эпохах, не объединенных ни расой, ни укладом, ни верой, ни историей, ни темпераментом? У десятилетних нивхских браконьеров, сдающих килограммы икры за бесценок барыге, чтобы купить «чупа-чупс», — и абреков чеченского царька, гоняющих по его вотчине караваном из десятков «Кайеннов»? У пятидесятипятилетнего рабочего разоренного оборонного завода, мерзнущего на красноярском «бичпроме», уличной бирже труда, в ожидании, когда его наймут за тысячу рублей копать огород или тренировать бойцовую собаку в роли манекена, — и двадцатитрехлетней московской офис-менеджерши, брезгливо цедящей через губу, что если ты хочешь покушать за три тысячи, то в «Турандот» тебе делать нечего?.. Что, несмотря на частое нежелание этих людей вообще знать о существовании друг друга, на осутствие всякого интереса к существованию друг друга, безошибочно выдает в них всех представителей одной цивилизации?..

Сколько Кирилл ни наблюдал за ними, за окружающими, за соотечественниками — и тогда, и позже, — общую черту он подметил одну: специфическое жизнеприятие. Приятие жизни такой, какова она есть — вне и помимо тебя, самоценная и бесчеловечная, а точнее, вообще НИКАКАЯ; приятие без попытки навязать ей свои правила. Точней — без попытки навязать их себе. Создать у себя видимость того, что закономерности в мире существуют…

Собственно, потому в головах этих людей и отсутствовало представление об обязательствах, так поразившее потом Кирилла-коллектора: их сознание не улавливало причинно-следственных связей…

Кончилась его телекарьера тем, чем не могла не кончиться: вызвал их с корреспондентом директор информационных программ и отдудолил за невосторженный образ мыслей и создание негативного имиджа родной страны. После чего корреспондент все с тем же Игнатом стал к вящему удовольствию руководства снимать про семейные скандалы поп-звезд (видимо, поднимая тем самым престиж родины), а Кирилл уволился по собственному желанию и переехал из Медведково на Маргаритину дачу под Истрой. Вскоре Игнат, перезнакомившись со звездами, открыл собственную видеостудию и переключился на съемки частных фильмов для богатых (про них самих); Кирилл некоторое время корректорствовал в страннейших печатных органах вроде профессиональной газетки стоматологов, а потом остался и вовсе не у дел.

Вот тогда он и учудил самую глупую глупость за всю свою жизнь — в результате чего оказался в конце концов в этой клетке.

Чем Леня при всем своем знаменитом обаянии не отличался никогда, так это обязательностью и стремлением лишний раз шевелиться — Кирилл уже убеждался: хочешь от него чего-то добиться, без конца напоминай о себе. На его звонок Гурвич беззаботно сообщил, что с Демьяхой, знакомым «криминалом», да-да, поговорит буквально завтра. Но добавил, что, оказывается, неожиданно узнал кое-что о Моталине от Алки, редактирующей гламурное приложение к «Респекту». Оказывается, товарищ генерал был и сам замечен в свете.

— Она говорит, Моталин этот мелькал на каких-то очень-очень закрытых вип-гулянках. Короче, випы, по ходу, правда держат его за большого чекистского начальника. Кстати, нужны эксклюзивные сплетни? По словам Алки, новая любовница у него. Его видели недавно с певицей одной, свежей совсем звездой, такой остроактуальной. Есть группка — как же она… «Премия Дарвина» — не знаешь?

— Бог миловал.

— Не, я че-то слышал — их точно, вроде, раскручивают сейчас. Так вот, вокалистка там у них некая — якобы ее лындит твой генерал.

Не очень представляя, что с этим эксклюзивом делать, Кирилл позвонил Гоше Дедуху. Единственному из своих знакомых, связанному с музыкальной средой. Гоша, сам бывший лабух, когдатошняя восходящая, но так толком и не взошедшая звезда, начинал еще в легендарные романтические времена средней перестройки — успел побренчать на ГДРовской «Музиме» с люберецкими струнами, потусить в Рок-лаборатории, поучаствовать в «Фестивалях Надежд». Как многие тогда, до пяти мэнээсил в институте, а по окончании рабочего дня доставал из-за лабораторного шкафа «бревно» и ехал на репу. Его «Головокружение» играло вместе с «Мегаполисом» и «Ногу свело»; какое-то время ребята даже примеривали апломб «русских „Криденс“».

Первую пластинку записали году в девяностом — на пороге уже совсем других времен: в каковые времена Деда, несостоявшегося нашего Фоггерти, пару раз чуть не пристрелили прямо на сцене. Он как-то рассказывал в Кирилловом присутствии про бандитские перестрелки на дискотеках, про клубы, где официанткам пробивали черепа, а на половине песни к тебе мог подойти бритоголовый антропоид в пиджаке спектрального цвета, отобрать микрофон и пообещать, что если дальше будешь такую хуергу петь — живым, бля, отсюда не выйдешь. Про знаменитое казино «Мицар» на Севастопольском, откуда Макса Покровского, стащив прямо с площадки, увезли в неизвестном направлении.

В начале нового тысячелетия Гоша, сам уже почти не игравший и с переменным успехом продюсировавший плодящихся «рокопопсеров», открыл вместе со знакомцем-рекламщиком, вальяжно-жуликоватым очкастым пупсом, центр аудиобрендинга. Сочинение корпоративных гимнов оказалось золотым дном — спрос зашкаливал, и давно уже в десятках московских офисов ежеутренне или еженедельно нестройные хоры клерков с латунными зенками и уставным восторгом на лицах горланили слабоумно-бравурные композиции производства Дедовой студии. Сам Гоша, не вполне утративший богемные повадки, к бизнесу этому вроде как всерьез и не относился — но бабки знай себе стриг.

«Премию Дарвина» он знал — «ну естественно»:

— Есть такая, да. Лаунж-панк.

— Чего?

— Ну, — хмыкнул Гоша, — какие сейчас два главных формата? Гламур и антигламур. Так вот это — антигламур…

— Понял, — вздохнул Кирилл, сразу и сильно затосковав.

— Не, в них даже что-то есть… Хотя ребят в последнее время крутовато пиарят. Так что скоро, наверное, совсем окислятся; на закрытых вечеринках, вроде, уже выступали.

— Говорят, ихняя вокалистка с чекистским генералом хороводится.

— Женька? — удивился Гоша. — Не в курсе.

— Кто она такая?

— Женя Уфимцева. Я ее знаю немного. Вообще она милая девка. Между прочим, действительно классный вокал.

— Ртом работает… — механически спошлил Кирилл.

— Ладно те. Между прочим, она ради музыки даже офис бросила. Она в какой-то бизнес-конторе работала, а когда от музыки деньги пошли, уволилась оттуда.

— Молодец какая… — Кирилл помолчал, думая. — С-слушай, а можно на нее глянуть?

— На «Ру-Тьюбе» или в жизни?

— В жизни. Желательно еще в этой.

— Н-ну можно, если хочешь… Во, знаешь, кому позвони? Андрюхе этому, питерскому, как его… Киндеру. Он сейчас в «Краш-тесте» на басу, они с «Дарвиными» кентуются. Пиши номер…

Киндер-Питерский говорил с резиновыми интонациями обкурка.

— Ну так мы на их точке репетируем, — промямлил он на Кириллов вопрос о «Дарвиных», — в Текстильщиках. Или, как говорят у вас в Москве, — на базе.

— В начале нулевых в Венесуэле объявился странный чел из России, — Кирилл покосился в Риткин монитор, где бурела страница «Компромата.ру» со старой статьей «Ведомостей». — То ли имеющий какое-то отношение к гэбэ, то ли нет; предъявлял невнятную бумагу от «Рособоронэкспорта». Но замечен был в компании такого полковника Чепары, правой руки президента Чавеса…

Юрка выщелкнул сигарету за перила, шагнул в комнату, азартно потянул носом. У Кирилла уже у самого урчало в брюхе — засевший на кухне Тишаня явно готовился подтвердить реноме. На эти выходные он приехал без своей Людки, и Кирилл, вспомнив прославленные в определенных рязанских кругах кастрюлищи димонова борща, немедля привлек безответного гостя к делу: макароны и магазинные пельмени, которыми пробавлялись они с Хомой, у него давно стояли поперек горла.