— Красивый сад. Никогда не видела таких роз — крупные и страстные. Это у них натуральный цвет? Они такой же окраски, как лак для ногтей. Никогда не видела роз с такой расцветкой: вишневые и бледно-розовые, а особенно эти — тепло-персиковые! Не-е, здесь в самом деле хорошо! Мне бы очень хотелось знать, как называются эти сорта?

Медленно подняв глаза на истеричную женщину, Энн холодно поблагодарила ее за комплимент своим розам. "Наверное, еще одна со сдвигом, — подумала Энн. — И какое-то ощущение надлома на лице!" Энн собрала садовый инвентарь и направилась вверх по тропинке к своей палате, свежевыкрашенной, обитой изнутри яркими вощеными обоями в цветочек — специально на ее вкус. Она шла, не останавливаясь. А крашеная блондинка вдруг истерически зарыдала и, обхватив коленки и прижав их к подбородку, закачалась взад-вперед.

Энн Рендольф Беддл шла дальше, сделав вид, что ничего не заметила. Остановившись у сарайчика для садового инвентаря, она сложила туда секатор, совок, мотыгу и зажала уши, пытаясь отгородиться от звуков женского плача. Она не вмешивалась в чужие дела. В конце концов, она тоже несчастная, сломленная жизнью женщина. Пусть больными занимаются профессионалы. Но тут Энн вспомнила, что сегодня воскресенье. Доктора Корбина не будет до вторника, и вообще по воскресеньям в заведении остается самый минимум сотрудников. Движимая невольным порывом, она повернулась и направилась к рыдающей женщине. Теперь Энн разглядела, что она хорошенькая — хотя и в грубовато-простецком стиле. Некое подобие куклы БАРБИ из старых игрушек дочери, до сих пор валяющейся в манеже в детской комнате Другой, в Боксвуде. Ревущая кукла БАРБИ, которой под сорок. Барби, схлопотавшая нервное расстройство.

Подойдя вплотную, Энн неуверенно положила руку на плечо обезображенной безутешным горем женщины. Это был всего лишь жест сочувствия. Слезы из глаз блондинки лились таким неудержимым потоком, что даже Энн, отгородившейся от всего мира в своем полукоматозном коконе, стало ясно, что у этой женщины дела плохи.

К горлу подступил комок. Она сначала слегка погладила пальцами обмякшее плечо женщины, а спустя мгновение с удивлением обнаружила, что держит незнакомку почти что в материнских объятиях. Барби по-прежнему безутешно рыдала.

Энн, почти никогда не плакавшая, даже позавидовала несчастной пациентке, что та может вот так прорвать все запруды чувствами и эмоциями, затопить потоком горьких слез блузку и садовые перчатки Энн.

— Он меня использовал. Он никогда меня не любил. Я никогда даже не нравилась ему, — сквозь всхлипывания сумела выговорить женщина. — Я старалась быть ему другом и сделать все, чтобы он гордился мной. Я развернула и наладила грандиозный бизнес. А он этого даже не заметил, хотя и владеет моей компанией. Мою подругу убили, а ему хоть бы хны, а ведь я была страшно перепугана. Я живу одна, но всякий раз, как я беру в руки газету, его лицо улыбается мне оттуда. Он меня ненавидит, а все потому, что я знаю его секреты, очень опасные секреты.

Слова и слезы вперемешку. Надутые губы на опухшем лице. Она с таким жаром обняла пожалевшую ее леди, что Энн чувствовала каждое ее всхлипывание, сотрясавшее теперь сразу два тела. Энн обвила руками это жалкое создание, дрожащее и задыхающееся, с искаженным лицом и содрогающимся телом, и испугалась — уж не эпилептический ли это припадок? Она уже хотела бежать в сарай за совком, чтобы прижать язык и спасти женщину от удушья.

Тенди плакала и плакала, Энн гладила ее по плечу, и слезы теперь текли и по обеим щекам Энн. В конце концов, когда женщина чуть успокоилась, Энн сняла солнечные очки и шляпу и вытерла слезы рукавом своего летнего платья. Отыскав в кармане носовой платок с монограммой, она протянула его незнакомке, в чьих покрасневших от слез и расплывшейся туши глазах-щелках все равно было больше жизни и страсти, чем в молчаливо-горестных глазах Энн. Блондинка с благодарностью взглянула на нее, вытирая лицо платком.

— Спасибо, моя милая леди. Нет, в самом деле спасибо. — Она порывисто ухватила руку Энн и вдруг не на шутку перепугалась, обнаружив безобразные швы и шрамы на запястье этой нежной леди. Запястья самоубийцы. Тенди пристально вгляделась в лицо женщины, взглянула на монограмму и отпрянула ошеломленная.

— О, Господи! Вы — Энн Рендольф Беддл! Кингменова Энн. О, миссис Беддл, мне так стыдно. Пожалуйста, простите меня! Я — Тенди.

Энн в ужасе отшатнулась. Так это та самая маникюрша!

— О, я не знала, что это вы! Не знаю, что и сказать. — Тенди стиснула ей руки. Энн поднялась со скамьи.

У Энн был вид, как у посетительницы ресторана "ЛЕ СИРК", обнаружившей на поданной тарелке вместо морского окуня плавающих в масле пиявок.

— А вы скажите! Я знаю, я заслужила вашу ненависть. Я уже привыкла, что люди смотрят на меня, как на червя, или на что-то еще похуже! — защищаясь, прокричала Тенди.

Энн сделала два больших шага назад и остановилась, рассматривая Тенди, как изучают насекомое под микроскопом.

— Это я Кингмена хотела убить, миссис Беддл. Но это неправильно. Он того не стоит. А вы… вы бы лучше на него смотрели таким взглядом, а не на меня. Не такой уж я ужасный человек. — Она схватила Энн за тонкое, как бумага, изуродованное глубокими порезами запястье. — Взгляните: самоубийство! Это тоже форма мести, между прочим. Убиваешь себя, чтобы насолить другому. Не так ли, миссис Беддл? Доктор Корбин говорит, что суицид — это тоже форма убийства, только злоба на другого обращается на тебя. А может быть, мы обе ненавидим его? Мне так жалко, что я так или иначе сделала больно ВАМ.

Энн подняла тусклые глаза, не пытаясь вырваться из цепких рук маникюрши.

— Секреты… Что это за секреты, какие у Кингмена секреты? — Голос Энн казался таким далеким и отчужденным, как будто донесся с того берега озера.

Нью-Йорк

— Ты что же, псих… совсем спятил? Сводить вместе мою экс-жену и мою экс-любовницу, и где — Боже милостивый! — в Эджмиере! Я создал тебе состояние, задница ты фрейдовская, и что же я имею в качестве благодарности?….можно! Что же ты вытворяешь? Групповая терапия, то есть сведение вместе всех тех, кто ненавидит меня? — Кингмен кипел от ярости. — Депрессивная светская пьяница с манией самоубийства и помешанная на убийстве плейбоевская крольчиха бальзаковского возраста! Да, парочка что надо! Осталось только раздать им винтовки и устроить маленькое сафари со мной в качестве главного трофея. ТЕЛЬМА И ЛУИЗА! Они разгромят и обчистят "Кармен", потом пристрелят меня и Пит Буля, а напоследок утопят мою яхту и себя самих! Ты должен был изолировать одну от другой, прописать им курс электрошока, в конце концов!

Доктор Корбин, сидя в кресле в своей Эджмиеровской обители умиротворения, держал телефонную трубку в трех дюймах от уха. Снаружи, в саду, экс-жена и экс-любовница занимались делом: делились секретами и большими садовыми ножницами дружно подрезали розы. А на другом конце телефонного провода, на сто двадцать пятом этаже Беддл-Билдинга, Кингмен Беддл метал икру.

— Кингмен, Бога ради, возьми себя в руки. Речь идет о двух душевно хрупких, переживших тяжелое потрясение женщинах. Ни одна из них не представляет никакой угрозы. В лучшем случае — для самих себя. Обе они любят вас. Обе не способны к решительным действиям. Если они и причинят кому-то вред, то лишь самим себе. Ну же, Кингмен!

— Это все ты устроил, псих-недомерок! Ты виновник всей этой катавасии! Джойс! Джойс! Где мои телохранители? Меня могут убить в любую минуту.

— Кингмен, пожалуйста, не надо. Я вовсе не собирался переводить Тенди в Эджмиер. Ей полагалось пройти курс лечения в Пейнсхилле, а Энн должна была находиться в это время в Боксвуде. Никто не мог предвидеть такое стечение обстоятельств. — Он нервно выбивал пальцами дробь по крышке стола. — Тенди действительно оказалась в гораздо худшей форме, чем я первоначально определил. Мне бы хотелось подержать ее там хотя бы пару недель. Ей нужен профессиональный уход, покой и присмотр. Вот если бы я ее раньше времени отослал в Нью-Йорк, тогда бы она действительно могла представлять угрозу, и то лишь, повторяю, для самой себя. Последуйте моему профессиональному совету, Кингмен. Я знаю, о чем говорю.