В этих словах не было ни упрека, ни намерения бороться за свои права. Он просто сказал правду. Дэвид отошел к окну, повернулся спиной и долго смотрел в темноту.

— Ты должна была сказать мне правду, — наконец произнес он.

Зачем? Если бы даже он знал об измене, это не помешало бы ему любить жену, горько подумала Айрис, глядя на широкие плечи Дэвида. Она чувствовала терзавшую его страшную боль и переживала ее как свою. Хотя и понимала, что боль обманутого мужчины неизмеримо сильнее. Хотелось подойти, утешить, обнять, прижаться к его спине и заплакать, и сказать ему: "Ты нужен мне, милый. Пожалуйста, не бросай меня". Но она не смела. Стронг оплакивал другую. Безутешно и потаенно. И разве имело значение, что их связывает общий ребенок? Он все еще любил Мейбл, и ничто не могло этого изменить, как бы сильно ни хотеть его, как бы ни нуждаться в нем...

Похороны состоялись в холодный тоскливый день, когда с утра лил не ослабевавший ни на минуту дождь.

Стронг хотел все устроить как можно более скромно, поэтому народу в маленькой церкви собралось совсем немного. Мать Мейбл и ее новый муж, прилетевшие из Чикаго (отец Мейбл умер пять лет назад), несколько дальних родственников и некая экстравагантная брюнетка примерно одних лет с Айрис, которая украдкой, но весьма внимательно ее разглядывала. Вот и все.

Дэвид казался спокойным. Во всяком случае, гораздо более спокойным, чем ожидала Айрис. Потому, что для нее самой, внешне сдержанной и не пролившей ни слезинки, было пыткой стоять у могилы молодой женщины, которую она совсем недавно считала своей лучшей подругой.

Она гадала, знает ли о разрыве мать Мейбл, и пришла к выводу, что едва ли. Если почтенная леди и обратила внимание на то, что ее зять поддерживает под руку бледное худенькое существо, то наверняка подумала, что он делает это из вежливости по отношению к ближайшей подруге умершей. И уж, конечно, — на это Айрис сильно надеялась, — женщине не пришло в голову, что эта самая подруга ждет от ее зятя ребенка. Сама же Айрис просто не знала, как бы она пережила этот день без Дэвида.

Когда все закончилось, он отвез Айрис к ней домой, видя, что та находится на грани обморока.

Несмотря на плохое самочувствие, она вымыла и вычистила свое жилище, подготовив его к сдаче другим арендаторам, которые должны были въехать на следующей неделе. Потом собрала и упаковала те немногие вещи, которые можно было забрать с собой. На следующий день приехал Дэвид и увез ее в тот же загородный дом.

По дороге они почти не разговаривали. Отрешенный от всего, Стронг казался таким же мрачным, как угрюмые серые облака, плотной пеленой затянувшие небо. Однако за городом Айрис немного ожила: здесь было не так уныло, как в Бостоне. Сквозь облака изредка проглядывало солнце, бросало лучи на зеленеющие поля, и они весело блестели, умытые летним дождем. Когда "паккард" подъезжал к дому, листья каштанов, росших вдоль дороги, сверкали мириадами капель, как кристаллы горного хрусталя.

Спустя несколько минут, Айрис наслаждалась горячим чаем, сидя в уютном кресле; за окном слышались отдаленные раскаты грома.

Позже, наблюдая за Дэвидом, собиравшим какие-то книги и бумаги, которые могли ему понадобиться в Бостоне, женщина почувствовала страх надвигавшегося одиночества. Боже, как пусто будет в этой тихой обители после его отъезда...

— Может быть, все-таки останешься пообедать? — Айрис старалась, чтобы в ее голосе не прозвучали молящие нотки.

— Нет, — решительно отказался он. И в самом деле, подумала женщина, зачем ему оставаться здесь? Чтобы утешить ее? Она с болью осознавала, что Дэвид прячет глубоко внутри свои собственные, куда более сильные, чем ее, переживания. Очевидно, почувствовав неловкость, он добавил: — Спасибо. Если захочу поесть, перехвачу что-нибудь по дороге.

Ничего объяснять не требовалось. Ему хотелось побыть наедине со своими воспоминаниями о Мейбл. Это было естественно. То, что Айрис носила под сердцем его ребенка, в данный момент не имело никакого значения.

— Как знаешь, — бросила расстроенная женщина.

Он натягивал видавшую виды спортивную куртку, потому что опять собирался дождь. Комнату то и дело озаряли вспышки молний, сопровождавшиеся гулким громом. Бессознательно стремясь удержать Дэвида, Айрис спросила:

— Может, переждешь бурю? Усмехнувшись уголком рта, Дэвид подошел и положил руки ей на плечи. Айрис ощутила их тепло, проникавшее сквозь тонкую ткань блузки.

— Моя дорогая, продолжай в том же духе, и я начну думать, что ты беспокоишься обо мне. — На лице Дэвида появилось слабое подобие улыбки, и Айрис перестала дышать, когда он нагнул голову и коснулся губами ее лба. — Я позвоню, — мягко сказал он и ушел, оставив после себя запах лосьона. За окном неумолчно шумел дождь. Открылась и снова закрылась входная дверь.

Как только рокот мотора затих, женщина ощутила, как она одинока. Теперь никто не мог ее видеть, и не было надобности скрывать свои чувства, которые рвались наружу уже несколько дней. Наступила разрядка, и неожиданно слезы хлынули, как вода из открытого шлюза.

Ничего, не видя перед собой, Айрис опустилась на пол возле дивана и уткнулась лицом в подушки: ее громкий плач заглушался раскатами грома прямо над домом. Горе ее было всепоглощающим; тело содрогалось от рыданий, в которых выплеснулось все, что пришлось ей пережить за последние месяцы: болезнь матери, предательство Мейбл, презрение и равнодушие Дэвида, и боль за свое искреннее, но ненужное ему чувство...

Вдруг ей показалось, что, кроме всхлипываний и шума ливня за окном, в доме слышится еще какой-то звук. Айрис подняла голову и обернулась. Глаза ее распухли от слез, разметавшиеся волосы падали на лицо. Плакать уже не было сил. Потрясенная женщина задохнулась, увидев стоявшего в дверях Дэвида.

Его волосы были растрепаны и мокры, на куртке не осталось ни одного сухого места. При виде женских слез лицо мужчины наполнилось состраданием. В следующую секунду, сама не понимая, как это случилось, Айрис оказалась в его объятиях и снова заплакала — на этот раз от радости, ощущения безопасности и покоя, охвативших ее, едва к ней прикоснулись руки любимого человека.

— О, моя храбрая, моя прекрасная девочка, не надо плакать... — Голос Дэвида был хриплым от переполнявших его чувств; руки нежно гладили ее мягкие шелковые волосы. — Тише, тише, — ласково успокаивал он, и каждая клеточка женского тела радостно отзывалась на легкие прикосновения ищущих губ к соленому от слез лицу и мокрым глазам.

Когда Дэвид внезапно запустил пальцы в ее волосы, запрокинул голову и жадными, горячими губами припал к ее рту, у женщины вырвался слабый, беспомощный стон. Обхватив голову Айрис обеими руками, он принялся неистово целовать ее. Его отчаянные, безумные поцелуи лишали воли.

— Ты нужна мне, милая! Боже, как ты мне нужна! — Голос его срывался, дыхание с шумом вырывалось из легких, желание бушевало с неистовой силой, и Айрис, наконец нашедшая выход своему долгому томлению, прильнула к Дэвиду всем телом и вцепилась в мокрую ткань, обтягивающую плечи. Каждый ее нерв жаждал близости, полного слияния, к которому она так долго стремилась.

Завтра она об этом пожалеет. Разум слал свои предупреждения, к которым Айрис пыталась прислушаться, но безуспешно; сейчас она слышала только то, что говорили ей сердце, душа и тело. А они говорили, что она создана для этого мужчины и что второго такого не будет. Он отец ее ребенка, и неважно, что случится завтра: сейчас любимый был здесь, рядом, и она хотела его!

Он начал вытаскивать блузку из-под пояса юбки, и женщина часто задышала от охватившего ее желания прикоснуться к нему. Руки Айрис скользнули под его расстегнутую куртку и нетерпеливо рванули рубашку, стремясь ощутить тепло обнаженного тела.

Сквозь шум и грохот бури, бушевавшей над их головами, она услышала хриплый голос: — Ради Бога, скорее!

Потерявшая, над собой контроль, Айрис не могла говорить и ничего не ответила. Но он и не ждал ответа. Просто подхватил на руки и понес по лестнице, как три недели назад. Только на этот раз, положив ее на кровать, не ушел, и Айрис наконец-то ощутила рядом его горячее тело. В яростном нетерпении он сорвал с нее одежду и разделся сам. Губы и руки Дэвида с неукротимой, хищной жадностью тянулись к ней, упивавшейся знакомыми прикосновениями, по которым она безумно истосковалась.