— О-о, ох, о-о, — стонала Марджори Эплбаум, лежа на гинекологическом кресле, прикрытая тонкой голубой хлопчатобумажной рубашкой и простынкой, пока большие, но нежные пальцы Элиота ощупывали ее изнутри и снаружи.

— Простите, что причиняю вам неудобство, — извинился Элиот, по-своему истолковывая ее стоны. — И я надеюсь, что вы будете рады услышать: я не нахожу ничего страшного, Марджори. Ничего, что могло бы объяснить ваши ощущения тяжести.

— Элиот, я так боюсь рака…

— Марджори, пожалуйста, поверьте мне, я не вижу никаких неприятных признаков…

— Моя тетя умерла от рака груди, и…

— Ваша грудь прекрасна, Марджори, никаких шишек, опухолей, само совершенство, — постарался успокоить ее страхи Элиот и вдруг осознал, насколько действительно совершенны ее крепкие груди.

— Может, вы осмотрите снова… просто чтобы быть уверенным…

— Марджори, поверьте мне, ничего…

— Пожалуйста! Я так напугана.

Элиот, по натуре очень сочувствующий человек, подчинился и сдвинул рубашку.

— Если это успокоит вас… но я уверен.

— О, я действительно чувствую себя лучше, Элиот. Я… о Элиот, у меня такие чувствительные соски, — ворковала она доброму доктору, сжимавшему ее розовый сосок, чтобы удостовериться, что в груди нет никакой жидкости.

Как ни старался Элиот оставаться объективным и профессионально отчужденным, ее голос расшевелил его. Раньше с ним не случалось ничего подобного, хотя он исследовал множество женщин, гораздо более привлекательных. Возбужденный и смущенный, Элиот вылетел из комнаты в надежде взять себя в руки.

— Я сейчас вернусь, Марджори. Можете одеваться, — сказал он, исчезая.

Пока Элиот плескал на лицо холодную воду, Марджори устроилась поудобнее и подтянула простынку повыше.

Элиот вернулся, считая, что для Марджори достаточно времени, чтобы одеться.

— Готовы, Марджори? — спросил он, легко постучав в приоткрытую дверь.

— Да, Элиот.

Войдя в комнату, Элиот с удивлением обнаружил Марджори на кресле. Он выдавил извинения и повернулся, чтобы уйти, когда Марджори позвала его. Он замер.

— Мне кажется, я знаю, в чем проблема, Элиот, — сказала она, протягивая ему руку. При этом простынка соскользнула, обнажая ее совершенную грудь.

Элиот попытался отвести взгляд, потому что, хотя он и смотрел на груди целыми днями много лет, эта грудь была совсем другой. Она была не просто анатомическим образцом жира и желез, это был трепещущий сексуальный мир. И этот мир подмигивал ему, звал, просил ласки. Дрожа, покрываясь потом, Элиот повиновался.

— Теперь хорошо, Элиот, — прошептала Марджори, смахивая капельки пота с его лба. А затем она пробежала шелковистой подушечкой пальца по его губам и, сунув палец ему в рот, коснулась языка.

Элиот совершенно потерял голову, борясь с желанием сунуть собственный палец между похожими на пиявки губами Марджори.

— Мне необходимо облегчение, Элиот. Это было так давно… я вся переполнена, — сказала Марджори, сдергивая с бедер простынку и обнажаясь полностью.

Элиот уставился на Марджори испуганными, полными слез глазами.

— Что я должен сделать? Я не знаю… Я должен идти, — заикался Элиот, отталкивая ее руку.

Но он стоял так близко — гора страха и желания, дрожащая, потеющая, — с так сильно бьющимся сердцем, что слышал его стук.

— Помогите мне, Элиот. Конечно, вы понимаете… все это давление… чувство, словно я сейчас взорвусь…

Элиот понимал, что его брюки заметно натянулись от эрекции.

— Здесь, Элиот, — сказала Марджори, и его взгляд последовал за ее рукой вниз к шелковистому рыжеватому треугольнику. — Коснитесь меня здесь.

Он подошел и встал между ногами Марджори и смотрел, как она ласкает себя. Одной рукой он потянулся коснуться ее, другой коснулся себя через одежду.

— Да-да, — шептала Марджори.

Вид ее оргазма вызвал его собственный. Но не успели прекратиться судороги, как Элиота охватило чувство вины. Он снова бросился в туалет, включил кран и стоял над раковиной, закрыв глаза. Его уши наполнились шумом льющейся воды, он пытался перевести дух, тошнотворные волны еще сдавливали горло.

В дверь постучали, и он услышал голос Марджори.

— Элиот! Вы в порядке?

Элиот крепко зажмурился и глубоко вздохнул.

— Элиот?

— Все прекрасно, Марджори. Все прекрасно.

— Я подожду в кабинете. Хорошо?

— Прекрасно, Марджори. Прекрасно, — сказал он, набирая в ладони холодную воду и погружая в нее лицо. Он поднял голову, уставился на себя в зеркало и прошептал: — Я животное.

Вернувшись в кабинет Элиота, Марджори взяла с его стола фотографию Робин и скривилась.

— Ревнивая сука, — обратилась она к фотографии. — Вы все ревнивы. И кто знает, сколько из вас соблазнили Дуга, пока я была в городе.

— Марджори, я… — начал Элиот, входя в кабинет.

— Элиот, я восхищаюсь фотографией Робин. Она так мила…

— Марджори, мне очень жаль. Не знаю, что на меня нашло. Я никогда не…

— О, Элиот, мне совсем не жаль, — успокоила Марджори, подходя к нему.

Но Элиот пролетел мимо нее за свой стол, в безопасность своего рабочего кресла.

Сев напротив него, Марджори продолжала:

— Вы сделали для меня нечто особенное, Элиот. Когда Дуг бросил меня, моя душа умерла. Вы заставили меня снова почувствовать себя живой.

Марджори взяла с его стола салфетку и промакнула глаза.

— Я не знаю, что сказать. Я…

— Не говорите ничего, Элиот. Будем считать это нашим маленьким секретом. Доверьтесь мне. Я никогда ничего никому не скажу.

— Но, Марджори… Я не хочу, чтобы вы неправильно меня поняли. Я люблю жену… Я никогда не собирался… это не то, что вы думаете…

— Больше ни слова, Элиот! Я понимаю, — Марджори умолкла и склонила голову, но не отвела свой взгляд от его глаз. — Спасибо, Элиот, я никогда не забуду ваших прикосновений.

Элиот ерзал на своем стуле, пытаясь смотреть на фотографию Робин или на пластмассовую модель женских органов на столе за спиной Марджори, и снова возбуждался, вспоминая происшедшее. Тряхнув головой, чтобы прогнать видения, Элиот встал.

— Марджори, я должен идти. Обход в больнице…

— Конечно, Элиот, — согласилась Марджори, вставая и открывая сумочку. — О, Элиот, сколько я вам должна?

— Ничего! Ничего, Марджори. Вы ничего мне не должны!

— Но, о Господи, как неприятно! Я, кажется, оставила дома наличные. Вы примете чек?

— Марджори, я сказал нет, — повторил он, обиженный самой мыслью о том, чтобы взять с нее деньги. — Считайте это профессиональной любезностью… или любезностью соседа…

— Вы так милы, Элиот. И раз вы так любезны… ну я только что заметила, что у меня нет денег, чтобы заплатить за стоянку. Я так смущаюсь… но не могли бы вы одолжить мне…

— Сколько, Марджори? Сколько вам нужно? — спросил Элиот, доставая бумажник и вынимая одну пятидесятидолларовую купюру, затем вторую. — Этого достаточно? Я хочу сказать, не можете же вы ездить по городу без денег.

Марджори взяла обе купюры и сунула их в свой кошелек.

— Вы так добры. Я скоро верну, я обещаю…

— Не волнуйтесь. Просто считайте нас, даже… после того, что случилось, и…

— Ну, мне пора идти. У меня встреча, — оборвала его Марджори и ушла.

Элиот последовал за ней в приемную и смотрел, как она идет к лифтам, ждет спиной к нему, пока откроются двери, затем поворачивается и посылает ему воздушный поцелуй.

— Черт! — взорвался Элиот, закрывая дверь своей приемной.

Он сел на диван, откинув голову и уставившись в потолок. Слезы бежали из уголков его глаз.

— Я животное, — шептал он, испытывая угрызения совести… но раскаяния не хватало, чтобы стереть ощущение плоти Марджори с кончиков его пальцев.

— Я не знаю, в чем дело, — поверяла Робин под белым зонтиком в следующее субботнее утро Алисон, — но с Элиотом что-то происходит.

Алисон, слушавшая вполуха поток сведений и раздумий о разных соседях, открыла глаза и посмотрела на подругу. Когда Робин говорила о личном, ее речь менялась, становилась более спокойной, вдумчивой.