Иванов с готовностью закивал головой и на цыпочках отошел от каюты. «Что с ним случилось?» — думал он, перебирая в памяти события последних дней и не находя в них ответа. «У ребят надо спросить, может, знает кто, в чем тут дело». Тревожное чувство охватило Иванова.

Он остановился у входа в красный уголок. Через приоткрытую дверь было видно, как группа моряков сгрудилась за столом вокруг радиста. Степанов торопливо шагал взад и вперед и диктовал. Радист быстро записывал.

Иванов толкнул дверь и вошел в помещение. Но, вместо того чтобы спросить товарищей о том, что его волновало, по привычке взялся за старое: состроил ироническую гримасу и небрежно произнес:

— Опять сочиняете в честь бедного Иванова? Хором?

Сидевшие за столом недобро посмотрели на него. Маслов медленно приподнялся и, не спуская глаз с Иванова, раздельно проговорил:

— Выйди сейчас же отсюда! Люди плачут, а ты смеяться вздумал?

— Что ты кричишь на меня? Горло большое? — вызывающе спросил Иванов. — Теперь мне и зайти сюда нельзя, что ли?

— Нельзя, — упрямо ответил Маслов. — Ты мешаешь нам, понятно?

— Это еще надо разобраться, кто кому мешает! — огрызнулся Иванов.

— Гад! — взревел Маслов. Он мгновенно подскочил к Иванову, цепко схватил за ворот, вытолкал его за дверь и запер ее на ключ.

Тотчас же на дверь обрушился град ударов. Иванов бешено колотил в дверь, выкрикивая грубые ругательства. Трое матросов направились к двери. Но Степанов остановил их.

— Незачем, — сказал он. — Не обращайте внимания, сильнее проймет.

Иванов метался в узком проходе каюты, и горькая обида жгла его сердце. Ведь он же хотел по-хорошему, а вышло так нескладно. Его выбросили, как нашкодившего щенка.

Он повалился на койку и долго лежал, смотря воспаленными глазами в низко нависший над койкой потолок каюты. И вдруг Иванов приподнялся.

— Я сам виноват, сам во всем виноват, — простонал он.

…Ночью, во время вахты, он несколько раз проходил мимо каюты Горбунова и каждый раз невольно заглядывал в приоткрытый иллюминатор. За столом сидел, уронив голову на руки, помполит. Перед ним стояла в рамке фотография жены и дочери.

Несколько раз за ночь в каюте появлялись капитан и старший механик. Они подолгу сидели и тихо беседовали с Горбуновым.

Днем все внимание экипажа было приковано к каюте первого помощника. Иванова просто никто не замечал. Как никогда раньше, он чувствовал сейчас себя лишним и чужим в этом дружном коллективе моряков.

Прошло еще несколько дней. Иванов потерял покой и сон. Он осунулся, в глазах появилось жалкое заискивающее выражение. Ночи напролет лежал он в своей койке, не смыкая глаз, раздумывая о том тупике, в котором сейчас очутился. И не видел выхода.

…В одну из бессонных ночей Иванов тайком от команды пошел к Горбунову. Он без стука вошел в каюту. Горбунов, не поворачиваясь от стола, глухо произнес:

— Проходите. Садитесь.

Иванов сел на диван и тихо проговорил:

— Это я пришел, Александр Георгиевич. Если вам тяжело меня видеть — скажите, и я уйду.

Горбунов повернулся и устало сказал:

— Иванов? Давно я тебя не видел. Садись поближе.

— Александр Георгиевич, вы помните, как в этой каюте вы хотели поговорить со мной? Я тогда смеялся над вами. Простите. Я пришел сегодня сказать вам, что дошел до точки. И теперь мне впору за борт прыгать. — Иванов низко опустил голову, стараясь совладать со своим голосом.

Горбунов пристально посмотрел на матроса и сел рядом. Задыхаясь от волнения, Иванов быстро заговорил:

— Я был кругом не прав. Теперь я это знаю. Я вел себя глупо и сам виноват в том, что стал на судне лишним… и что товарищи меня сторонятся. Они вроде бы даже не замечают, что я еще существую на судне. Я кругом виноват. Больше всего я виноват перед вами. Я не понимал вас, не понимал, что вы от меня хотите, зачем вы со мной возитесь. Думал, по долгу службы, свой кусок хлеба отрабатываете. А вы… вы с душой ко мне относились. Простите меня, Александр Георгиевич. Пусть меня теперь спишут, я заслужил это. Но я многое понял за этот рейс и начну жизнь сначала.

Иванов замолчал. Горбунов посветлевшим взглядом смотрел на него и затем тихо сказал:

— Я рад, что ты сам все понял. А на ребят не обижайся. Горячий народ, могут и перегнуть.

До самого рассвета в каюте Горбунова горел свет и слышались взволнованные голоса. Два разных человека, каждый со своей болью, сами того не ведая, помогали в ту ночь друг другу окрепнуть духом.

Этот ночной разговор словно разбудил Горбунова. Жизнь шла своим чередом и властно требовала его участия. Он понял, что не имеет права замыкаться в своем личном горе, как бы тяжко и трудно ему ни было.

В последнее время в его каюте под самыми различными предлогами непрерывно находился кто-либо из членов команды. Одни вдруг чрезвычайно заинтересовались шахматами и шли к помполиту с просьбой помочь разобрать этюд, другие приходили с книгой под мышкой и неуклюже пытались вызвать Горбунова на спор о прочитанном, третьи шли посоветоваться о своих жизненных планах. Совет Горбунова, его слова стали особенно необходимы каждому моряку почему-то именно сейчас.

Конечно, он понимал, что за всем этим кроется и страстное желание моряков оторвать своего товарища от тяжких дум, помочь ему пережить свое горе. И пусть эти попытки иногда были неуклюжи и грубоваты, но в искренности их сомневаться не приходилось. И, наконец, страстная исповедь Иванова. То, чего не смог добиться он, руководитель, сделали без лишних нравоучений и бесед простые матросы и кочегары, сделал коллектив.

Исповедь Иванова побудила Горбунова к действию. Приведя себя в порядок, он вышел на палубу и прошел на ботдек, где в солнечные дни обычно собирались свободные от вахты матросы и кочегары. Его тотчас же окружили моряки. Все наперебой рассказывали ему о событиях на судне, о мелких происшествиях, беззлобно подшучивали друг над другом. Лишь Иванова не было среди моряков, но никто о нем даже и не вспомнил.

На мостике показался радист. Потрясая над головой бумажкой, он спустился на палубу, выкрикивая:

— Телеграмма! Телеграмма помполиту!

Все настороженно замолчали, с тревогой следя за синенькой полоской бумаги в руках Потапова. Что таит в себе эта новая весть с далекой земли? Радость или новое горе?

Горбунов прочитал телеграмму, бережно сложил ее и со смущенной улыбкой проговорил:

— От жены. Она поправляется и дочь тоже. Просит поблагодарить вас за теплую телеграмму, которую вы ей послали. Спасибо вам, дорогие друзья мои, за ваше внимание и заботу. Вы помогли нам пережить эту беду. — Горбунов замолчал, с трудом справляясь с волнением. Затем, как бы в раздумье, медленно продолжал: — А жизнь идет. Вот вчера приходил ко мне Иванов, и мы всю ночь с ним проговорили. Он понял сейчас, что нельзя в коллективе жить гордым одиночкой. Похоже на то, что вы ему бойкот устроили? А ведь сейчас ему особенно нужны наша поддержка и помощь. Зачем же отталкивать его от себя?

— Да мы не отталкивали, — пожал плечами Степанов, — он сам оттолкнулся.

— Может, позовем сюда его? — всматриваясь в лица моряков, спросил Горбунов. Никто не возразил.

И вот из-за надстройки показался Иванов. Осторожно и недоверчиво смотрел он на собравшихся моряков, не зная, что делать дальше. Горбунов первый заметил его и приветливо окликнул:

— Чего остановился? Подходи ближе, — подбадривал он Иванова.

Несмелая улыбка показалась на лице матроса.

— Ну, чего застеснялся? — дружелюбно пробасил Степанов. — Иди к нам, дурило!

Иванов смотрел на посветлевшие лица товарищей, и теплое чувство волной охватывало его. Он широко улыбнулся и смело шагнул к ним.

— Смотрите, маяк открылся! — раздался чей-то возглас.

Моряки жадно смотрели вперед, где тоненькой спичкой вставал на горизонте маяк.

Теплый морской ветерок струился навстречу, обтекая взволнованные лица моряков. За маяком показалась и стала на глазах расти темная полоска земли. Дальний рейс приближался к концу.