Глава 1. Наследие Сатурна: заповеди, роли, ожидания

“Человек рождается свободным, но повсюду он в оковах”. Так начинает Жан-Жак Руссо свой труд “Социальный договор, или Принципы политического права”, написанный в 1762 году Мы приходим в этот мир свободными, независимыми и здоровыми. Но поскольку мы тесно связаны с родителями и культурной средой, в которой растем, то постепенно утрачиваем свою природную сущность. Все мы проходим через социализацию, позволяющую нам создавать семью, участвовать в жизни разнообразных социальных институтов, которые хотя и обладают определенной самостоятельностью, но постоянно требуют, чтобы человек жертвовал ради них своей индивидуальностью.

В строении наших костей, в ткани наших нервов, в коридорах нашей памяти мы сохраняем драгоценные черты младенца. Кто из нас, подобно юному герою романа Джеймса Эджи, не лежал на траве под звездами ночного летнего неба и не размышлял о таинстве этой жизни, с помощью детской интуиции пытаясь разобраться в вопросах, которые она перед нами ставит? “Мы сейчас говорим о летних вечерах в Кноксвилле, штат Теннесси, в те времена, когда я там жил, успешно выдавая себя за ребенка” [9].

Как только взрослые выходили из-за обеденного стола, услышав шум струи поливальной машины, и взбирались на скрипучее покатое крыльцо, мы, дети, сразу уносились своими мечтами туда, где

Подобные размышления о прошлом посещают каждого из нас: размышления о нашем пребывании на этой земле, о тумане страха, устилающем путь в будущее, и, несмотря на этот страх, воспоминания о радости жизни, которая бурлит у нас в крови. Но куда же ушла та радость? Откуда эта тяжесть, боль в теле, душевная усталость, апатия мыслей и ломота в костях? Что случилось с тем ребенком – здоровым, полным наивной детской гордости собой? Он по-прежнему спонтанно живет в нас, пребывая “в одиноком ощущении скоротечной радости” [11], в легкой паутине сновидений, сразу ускользающих от сознания, как только мы включаемся в нашу ежедневную работу. Он живет, но запрятан где-то глубоко внутри нас. Он очень устал под огромной тяжестью тени Сатурна.

Позвольте мне привести пример из своего детства. Время от времени мой отец смеялся, или шутил, или даже присвистывал. Но, уже будучи ребенком, я постепенно стал понимать, что, когда он свистел, дела обстояли очень плохо, причем даже в тех случаях, когда я ощущал в этом свисте какой-то героический порыв. Он “свистел в темноте” [12], создавая видимую маску благополучия. Спустя какое-то время я стал понимать, что, начиная свистеть, он не чувствовал радости, а, наоборот, ему было плохо. Несмотря на все его усилия скрыть неприятности, я знал, что его дела идут не лучшим образом.

Мой отец был вынужден завершить свое образование в восьмом классе, так как его отец потерял работу в компании по изготовлению сельскохозяйственной техники в период Великой депрессии, когда многие фермы на Среднем Западе стали разоряться еще до наступления полного краха в 1929 году. Вполне определенное послание моему отцу, на которое он отвечал всю оставшуюся жизнь, заключалось в том, что он должен был пожертвовать своими личными интересами и работать для поддержания семьи.

Будучи старшим ребенком в семье, я помню и то, как он потом целыми днями работал на фабрике “Эллис-Чалмерс” на конвейере, где собирали тракторы и другое сельскохозяйственное оборудование, а ночами и в выходные дни развозил на грузовике людям уголь и сгружал его лопатой. Позже, по иронии судьбы, его назначили “аналитиком” на этот сборочный конвейер; он объяснял своим коллегам, инженерам с высшим образованием, как можно справиться с той или иной проблемой, над которой они ломали голову. За это время он изучил работу всей системы конвейера. Отец мог найти и исправить любую возникшую на производстве неполадку и наконец занял должность, равную по статусу должности инженера, отвечающего за соблюдение техники безопасности.

В течение 50 лет каждую пятницу он приносил домой чековую книжку, на которую почти всегда была начислена очень приличная зарплата. Мы никогда не голодали, как, например, бывало, голодал мой лучший друг Кент, но даже тогда я знал, что отец беспокоился, чтобы мы не голодали. И именно от него я получил свое первое сатурнианское послание, ясное и непререкаемое. Оно заключалось в том, что быть мужчиной – значит работать. Работать всегда, выполнять любую работу, чтобы поддержать тех, за кого несешь ответственность. Это означало, что удовлетворение личных потребностей отходит на второй план по сравнению с такой высокой задачей. Много лет спустя, когда одна женщина спросила меня, какую надпись мне бы хотелось иметь на своем надгробном камне, я ответил: “Здесь лежит тот, на кого можно было положиться”. Это послание было таким весомым, что мой отец, а позже и я сам были готовы умереть, чтобы его исполнить и остаться такими в памяти потомков.

Спустя много времени, когда я написал отцу поздравительную открытку, он мне ответил несмотря на разделявшую нас эмоциональную пропасть: “Простите меня, мои мальчики, за то, что не смог вас очень хорошо узнать, потому что должен был все время работать”. Он ругал себя за то, что наше взросление и развитие прошли мимо него. И, несмотря на это, я отдаю должное его преданности нам и считаю, что он сделал для нас все, что мог. Я знал, что он работал на нас, страдал из-за нас, беспокоился о нас, и сначала я не думал, что у него могут быть какие-то болезненные переживания, связанные с его работой. Вместе с тем я понимал: такая жизнь не идет ему на пользу, но, по-видимому, жить именно так для него значило быть мужчиной.

В период нашего формирования разразилась Вторая Мировая война. Я помню, как люди в тревоге собирались вокруг динамиков, чтобы услышать о жестоких сражениях в Европе и Юго-Восточной Азии и узнать что-то о своих близких, которые находились где-то там, в местах с такими странными названиями, как Тулаги, остров Минданао, или за крупнокалиберным пулеметом в хвосте В-17 [13]. (Они вернулись обратно; но двадцатичетырехлетний парень возвратился с Филиппин совершенно седым, а стрелок-радист – с осколком зенитного снаряда, оставшимся в его ноге.)

Черный креп одежды, горестные, полные слез расставания на вокзалах, огромная, нескрываемая тревога внесли в мое ощущение жизни нечто очень большое и ужасное, то, что остается и сейчас и не может нас отпустить. Я наслушался ужасных историй, например, о семье, получившей от сына открытку из Красного Креста. В ней прямо под маркой я прочитал: “Они отрезали мне язык”. Не знаю, была ли в этих рассказах правда, но окружавшие меня взрослые им верили. Этого мне было достаточно.

Военное время дало мне второе неоспоримое послание о том, что значит быть мужчиной. Я был твердо уверен: моя судьба заключается не в том, чтобы стать “акулой капитализма”, а в том, чтобы вырасти и стать солдатом, отправиться куда-то далеко, чтобы там убивать или быть убитым либо же измученным и искалеченным вернуться домой. Целые ночи напролет я лежал в кровати, не в силах заснуть, представляя все эти ужасы, предназначенные мне судьбой. Люди, пережившие Великую депрессию, сохранили на себе ее шрамы и оставшийся в глубине страх. Пережившие военное детство до сих пор содрогаются при воспоминании о царивших тогда ужасах и неопределенности.

Будучи ребенком, выросшим на Среднем Западе, я находился так далеко от разрушенных и уничтоженных городов, но для нас линия фронта проходила везде, и везде мы испытывали страх. Тогда я даже не слышал о Дахау, Берген-Бель-зене и Маутхаузене, но, став взрослым, я приехал туда со своими детьми. То, что я почувствовал, нельзя назвать паранойей. Меня охватило страшное беспокойство… Но, поскольку я был мужчиной, от меня ожидали мужской реакции и мужской ответственности… Самое тяжелое наследие Сатурна составляют работа, война и тревога!