Лилиан прищурилась:

— Почему ты хочешь это сделать?

Недоверие, даже противостояние было частью их профессиональных отношений, и они даже не пытались делать вид, что этого не было. Информационный отдел и единственная газета, выходящая на мальтийском языке, могли стать хорошими партнерами, но Лилиан была верна только землякам, чьи интересы не всегда совпадали с интересами британской политики, которых Макс был обязан придерживаться. Это осложняло сотрудничество, приводило к затруднениям в обмене услугами. Лилиан советовала Максу, какой тональности лучше всего придерживаться, обращаясь к мальтийской аудитории в публикациях и радиопередачах, а в ответ получала доступ к информации, которую не могла и надеяться получить у кого-то еще. И оба продолжали скептически относиться к мотивам друг друга.

Лилиан была права в своей настороженности. Макс не мог рассказать ей всю правду: он знал, что немецкое вторжение неизбежно и драться придется до последнего человека. Если у них и был шанс противостоять немецкому нашествию, то лишь в том случае, если островитяне окажутся на их стороне, захотят взять в руки оружие. И Витории Заммит в своем пыльном пиджаке мог сделать куда больше для необходимого духа сопротивления, чем любое количество благочестивых речей, с которыми постоянно выступал губернатор.

— Послушай, я просто расскажу историю, которая будет полезна всем.

Ему не удалось убедить Лилиан.

— Ты мне этого не говорил.

«Если бы ты только знала хоть половину», — подумал Макс, вспоминая мертвую девушку на носилках в морге. Она внезапно всплыла в памяти, и у него похолодело внутри.

Он затушил сигарету о подошву, старательно избегая взгляда Лилиан.

— Есть много того, о чем я тебе не рассказываю — не могурассказывать, — и ты знаешь это.

Он продолжал растирать уже потухшую сигарету.

— Макс, посмотри на меня.

«Не могу, — подумал он. — Потому что если я так поступлю, то увижу ее в тебе и тебя в ней и не смогу сделать вид, что этого не существует».

Лилиан ждала, пока он поднимет на нее взгляд.

— Ты не прав, — наконец мягко сказала она. — Ты можешьвсе рассказать мне. Как другу.

«О господи…»

— Тебе нужно идти, — напомнил он.

Теперь Лилиан обиделась, и он постарался заслужить ее прощение.

— Если хочешь, могу подбросить тебя до Слимы на мотоцикле.

— О нас пойдут слухи.

— Мы же можем не обращать на них внимания.

— Тебе легко говорить. Ты уедешь, а меня все равно будут обсуждать.

Они расстались у подъезда, после того как Лилиан сообщила, что он снова приглашен на обед к ее тетушке.

— В самом деле?

— Ты ей нравишься.

— Вот уж не могу понять почему. Большую часть вечера я занимался с ней пустословием.

— Я знаю. Но она сама это сказала.

Лилиан заторопилась к бастиону Сан-Сальваторе в поисках шлюпки, на которой смогла бы переправиться через гавань Марсамксетт, и он смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду, спускаясь по склону улицы.

Неотвязные мысли о бумагах, копившихся на письменном столе, сопровождали его всю дорогу до порта. Именно здесь он поймал себя на том, что разворачивает мотоцикл и возвращается на заваленные мусором улицы Флорианы.

Он почти мгновенно отыскал нужное место — трещину между двумя скальными глыбами, расколотыми ударом бомбы. То, что было ему нужно, обнаружилось в паре дюймов слева, между обломками, хотя найти эту вещь, казалось, не было почти никакой надежды.

Он сдул пыль с наплечного шеврона и уставился на него. Трудно было поверить, что в этом клочке материи заключена такая разрушительная сила.

~~~

Высоко над головой тонкий луч света слепо шарил по ночному небу в поисках одинокого бомбардировщика. Может, он сбросит одно или два своих яйца прежде, чем возвратится на Сицилию, а может, вернется в другой день с более мощным зарядом. В любом случае самолет может служить угрожающей дубинкой, из-за которой защитники, покинув свои постели, должны будут выматываться, оставаясь на боевых постах.

Что бы там ни думать о немцах — а у него все еще оставалось двойственное отношение к ним, — они продолжали заниматься грязным делом войны с нескрываемой наглостью, которой было трудно не восхищаться.

Он перевел взгляд на клочок земли у своих ног и продолжил подниматься по склону.

Он всегда любил прогуливаться, но один, не в компании. Прогулки были временем размышления и созерцания. Привычка обмениваться глупыми шуточками никогда не привлекала его, даже когда он был мальчишкой.

Он отправлялся на такие прогулки еще в ранней молодости — это был повод удрать из дому. Часы, которые он проводил наедине с самим собой, а порой и целые дни, пролетали мгновенно — или в то время ему так казалось. Его не особенно интересовала сельская местность, хотя он, скорее всего, знал о заветных тропинках больше остальных. Он за неделю мог предсказать, когда на лугах появятся лютики, желтым ковром покроют все пространство до склонов холмов. И когда галки начнут гнездиться в каминных трубах, выдергивая клочки шерсти со спин дремлющих коров, или когда канадские гуси снимутся с озера в поисках южного тепла.

Он наблюдал и фиксировал эти изменения, но так, как ученый отмечает параметры химического эксперимента — бесстрастно, лишь одним взглядом. Если он собирал и приносил домой маленькие трофеи из своих экспедиций, то они служили оправданием его прогулок, чтобы родители ничего не заподозрили.

Он взял за правило возвращаться с находкой — с какой-то окаменелостью, с куском золотистой обманки, найденной в каменистой осыпи, или с костью неизвестного животного, обглоданной хищником и выбеленной солнцем, или же со сброшенной кожей гадюки. По мнению его родителей, эти находки говорили о здоровом интересе к природе. Для него же они были всего лишь бесполезным хламом. Пока он не выяснил, что они обладают способностью успокаивать отца, моментально отвлекая того от странной потребности угнетать жену и сына.

Возвращаясь с работы в городе, отец раскуривал трубку и просил показать последние находки в коллекции; они уходили в хижину в глубине сада, где располагался его кабинет диковинок. Там они сидели и беседовали, окутанные синими клубами табачного дыма, и отец рассказывал ему истории о своем детстве, о далекой ферме, на которой вырос. Он исповедовал любовь к природе, но это была какая-то странная любовь, потому что большую часть свободного времени он проводил с друзьями, охотясь на птиц и животных. И если ему никого не удавалось убить, он яростно обламывал ветки деревьев или выдирал траву. Истина была в том, что его отец относился к природе как к своей семье — как к непокорной силе, которую необходимо приручить твердой рукой.

После несчастного случая, — отец умер, и его похоронили на лоне той же самой природы, — он возобновил свои одинокие прогулки. Они были пробным камнем, на котором он проверял изменения, которые происходили с ним. Он прогуливался по тем же тропам, взбирался на самый верх тех же древних каштанов, кидал камни в озеро, чтобы понаблюдать за расходящимися кругами. Он делал то же, что и всегда, но ничего не чувствовал, ровным счетом ничего, даже слабых проблесков ностальгии.

Сначала это пугало его, и он приписывал пустоту в себе чувству вины, какой-то тайне, которой никогда не сможет ни с кем поделиться. Однако вскоре он осознал, что ошибается. Это не могла быть вина, потому что поступки не вызывали у него чувства вины. Он мог снова и снова проигрывать в памяти последние минуты жизни отца, ничего при этом не чувствуя — ни стыда, ни удовлетворения. В сущности, он с трудом узнавал себя в этом маленьком отрывке кинофильма. В той же мере это мог быть другой четырнадцатилетний мальчик, сидящий на пассажирском сиденье шикарной новой машины, летящей по сельским дорогам.

Его отец всегда покупал новые машины, быстрые машины. Они соответствовали его психологии «тяжело работать, бурно веселиться», и он гонял их, пока они не вырабатывали свой лимит. Когда он разочаровывался в них, что неизменно случалось, просто заменял одну на другую. Было субботнее утро раннего августа, когда они направились на автогонки в Бруклендсе. Это событие собрало большую толпу, можно сказать международную, и его отец любил бывать тут с друзьями. Их жены и дочери редко показывались. Сыновьям разрешалось бывать при условии, что их не будет ни видно, ни слышно. Сыновей это вполне устраивало; они располагались перед зданием клуба с зеленым куполом, где и проводили остаток дня, пряча сигареты в высокой траве и молча молясь, чтобы у одного из водителей отказал двигатель и он вылетел на обочину.