— Вы, батюшка, вспомнили сегодня об этой иконе, о моей жертве — меня тогда Господь наставил именно сюда ее отдать! Вы так замечательно сказали, будто она обрела здесь свое место, и я еще, позвольте, от себя добавлю — будто она именно для нашего храма написана. Вот и объясните мне, грешной, отец Феогност: мог ли такую икону написать человек с темной душой и недобрыми намерениями?

— Чтобы благодать была через нечестивца дарована? Невозможное дело, Господь того не попустит, — уверенно ответствовал священник.

Ксения обратила взгляд к чудотворному образу и перекрестилась истово, как бы призывая самого Николая Угодника в свидетели:

— Так ведь Дольской же ее и написал!

«Ничего не понимаю — быть такого не может!» — чуть не воскликнул от неожиданности отец протоиерей, но осекся:

— Слава Богу! Так бы и сказала сразу, что он иконы писать мастер.

— Батюшка, ваше благословение я как от самого Господа приму, как скажете, так и поступлю…

— Вот тебе, раба Божия, мое последнее слово — о твоей пользе пекусь, — строго заметил священник. — Раньше чем через год и не думай к этой заботе возвращаться, всякое житейское отложи попечение! Буде на то Господня воля. Он Сам все устроит, через год получишь церковное благословение и честной венец. И князю о том намекни или прямо скажи: весь год нужно встречаться, в храм вместе ходить к Литургии, к Святому Причастию, а там уж принимай решение. Так-то оно лучше будет, Ксения Павловна.

Вместо того чтобы обрести в храме желанное спокойствие, разрешение от сомнений, балерина озаботилась больше прежнего. Она предполагала, что священник не станет спешить с благословением, но отложить помолвку на целый год — почему такое суровое условие? Ему ведь известно о долгой работе над портретом, об их давнем знакомстве с князем. Выходило так, что еще целых двенадцать месяцев они будут видеться, общаться, и все это время ей запрещено даже помышлять о собственном будущем! Ксения с трудом совладала с такими мыслями: «Что же я, глупая? Это ведь и есть настоящее бесовское искушение! Поклялась батюшке перед образами исполнить его волю, а теперь противлюсь? Ну уж нет! У отца Иоанна Кронштадтского сказано: „Благоговей пред каждой мыслию, каждым словом Церкви“. Избави, Боже, и всели мудрость в сердце мое, дабы смиренно пройти испытание!»

Последний сеанс позирования вопреки ожиданиям Ксении начался как обычно. Дольской приветствовал ее со свойственной ему галантностью, работал, правда, медленнее, чем всегда, как бы растягивая удовольствие, не спеша накладывал мазки на холст, затем отходил в сторону и, прищурясь, созерцал то свое произведение, то прекрасную модель. Порой он произносил что-нибудь малозначительное о серой петербургской осени или о том, что шофер плохо разбирается в новом автомоторе и придется, видимо, его рассчитать. «Сам наверняка волнуется, может быть, предчувствует, что я не дам определенного ответа», — размышляла балерина. Она подумала вдруг, что единоверческий батюшка, рассудивший так строго, совсем не знал Евгения Петровича и, даже не выказав желания с ним познакомиться, поговорить, вполне мог ошибаться. «Вот передо мной тот, кто все эти месяцы так трогательно и тактично, так терпеливо ухаживал за мной, доказывая свою преданность, свою любовь при любой возможности, — серьезный, умудренный жизненным опытом, не какой-нибудь легкомысленный юнец. В этом огромном городе, а может быть, даже во всем мире, нет человека, который был бы мне сейчас ближе и дороже. Ведь в душе я уже считаю его своим женихом, но, вопреки собственным чувствам, должна объявить ему, что решение придется отложить еще на год! А если это отдалит нас или даже, не дай Бог, разведет? Как это жестоко и несправедливо! Зачем только было испрашивать благословения на приходе? Могла ведь отправить письмо в Тихвин, дождалась бы ответа духовника, — может, отец Михаил совсем не стал бы препятствовать нашему браку?» Кажется, заговори Дольской о женитьбе прямо в эти минуты, балерина дерзнула бы ослушаться пастырского наказа.

Спустя час с небольшим князь предложил сделать перерыв. Ксения успела заметить, каким резким, нервическим движением художник отложил в сторону кисть — так, точно ему вдруг опротивел этот предмет и само занятие внезапно представилось бессмысленным. Впрочем, Дольской тотчас взял себя в руки:

— Ну что же, как всегда, кофе? Добрая традиция у нас с вами сложилась, не правда ли? Подумать только, мы, оказывается, знакомы уже целый год, у нас даже есть общие воспоминания… А у меня на днях как раз появился великолепный сорт кофе — из Абиссинии. Не пробовали? Только вы способны по достоинству оценить! Если бы вы знали, дорогая Ксения Павловна, какая отрада для меня доставить вам пусть даже маленькое удовольствие! И десять минут наедине с вами способны воскресить во мне вкус к жизни…

Взволнованная девушка постаралась все же произнести предельно бесстрастно:

— Благодарю вас, князь.

Выпив свой кофе. Дольской перевернул маленькую, похожую на цветок колокольчика чашечку, поставил вверх дном на блюдце. На мгновение он закрыл глаза и потом, уже приподняв чашечку, быстро заглянул под нее — как расплылась по фарфору кофейная гуща? Судя по перемене в его лице, результат был неутешительный — князь отодвинул прибор в сторону. Ксения робко попросила:

— Позвольте полюбопытствовать, что вышло?

— Позвольте вам не позволить, Ксения Павловна, — отрезал князь с улыбкой осужденного на смерть. — Да там и смотреть не на что — вышла нелепица какая-то.

Давайте-ка лучше отвлечемся! Нет, музицировать я сегодня не настроен. Я лучше почитаю стихи.

И стал читать, кажется, из любимого Эдгара По, гостья же, остановив его после первых же строк, осторожно попросила:

— Евгений Петрович, признаться, я думала, вы прочтете что-нибудь свое. Вы ведь как-то обещали мне именно свои стихи. По-моему, сейчас это было бы весьма кстати.

Князь задумался, но пауза была короткой:

— Вы полагаете? Ну как же, я обещал, помню! Тогда, в «Эрнесте», мадьяры еще играли… Да-а-а… Только, дорогая Ксения Павловна, не взыщите — пишу я в нетрадиционной манере, экспериментирую со словом. Некоторые не готовы к подобным опытам. Буду очень рад, если вам придется по вкусу, — и стал монотонно декламировать:

В том же духе поэт-новатор декламировал, все более входя в неприятный экстаз, и неизвестно, чем бы это кончилось, если бы гостья не оборвала сумбурный поток слов: «Пусть это будет жестоко, но дальше я слушать не стану!»

У нее вдруг закружилась голова, инстинктивный протест и беспокойство прорвались наружу:

— Поймите, князь, мне не хотелось бы вас обидеть, но то, что вы читали сейчас… Непонятно, на какую реакцию вы рассчитывали — неужели в этом можно найти, услышать что-то жизнеутверждающее? Я допускаю стих без рифмы, стих без ритма, даже стих без смысла (мне понятны стихи, основанные на одной гармонии звуков), но когда в стихотворении нет ни одного, ни другого, ни третьего, это уже не поэзия — я в этом совершенно уверена. Какое вообще искусство без гармонии? Без гармонии — хаос! Мне страшно за вас…

Балерина еще не сказала всего, что хотелось сказать. Она была обескуражена, ее точно током ударило. Стихи ей вспомнились сразу: Париж, богемный ресторан и полусумасшедший, жалкий автор, читавший их с эстрады. Как в безусловно талантливом художнике, музыканте могут уживаться дух высокого творчества и способность к плагиату, к вульгарному обману?! И еще одного не могла понять Ксения Светозарова: «Князь выбрал откровенно бездарные, до отчаяния беспомощные вирши! Зачем понадобилось выдавать их за свои? И эти слова: „Буду рад, если вам придется по вкусу…“ Он был бы рад?! Может, это нелепый розыгрыш?» А Дольской всем своим видом показал, что слова Ксении его не задели: