«Это на митрополичьей-то службе! Свят, свят, свят Господь Бог Саваоф!» — ужаснулся иерей, но старался сохранять спокойный вид.

Как на беду, опять появился кот, и наглая тварь его почуяла. Кот, ища спасения, сиганул в приоткрытые Северные врата. Собака, влекомая инстинктом, погналась за ним — прямо в алтарь! Отец Антипа бросился вослед собаке, чтобы не допустить скверну в святая святых, но было уже поздно. Из-за алтарной преграды донесся злобный лай, кошачье шипенье и топот ног. Среди прихожан и причта царила гробовая тишина. Вот кошка с собакой выскочили уже из другой диаконской двери, а за ними — охваченный праведным гневом, уже за солеей настигший псину отец Антипа. «Ах, ты! Вон!» — он замахнулся на дерущихся тварей.

И тут кадило сорвалось с пальца и попало псине прямо в лоб.

Из глубины храма к ней с воплями кинулась какая-то истеричная особа, судя по крикам, иностранка. «Все! Больше нам не служить!» — одновременно подумали отец настоятель в алтаре и отец Антипа, застывший над трупом окровавленного животного…

Преосвященнейший Владимир был в страшном гневе и грозился примерно наказать весь причт за невиданное кощунство. Отцу Антипе он сказал: «Вы понимаете, что из-за вас теперь придется переосвящать храм? Завтра же с утра будьте у меня, я решу, куда вас отправить служить и в каком чине». Рассерженный Владыка уехал, так и не сподобившись созерцать чудотворный образ.

В трапезной грустно остывал любовно приготовленный обед. А расстроенный отец Антипа в одиночестве приобщался Святых Даров, которых в тот день осталось как никогда много. Отец настоятель от расстройства машинально попил святой воды и поэтому не мог помогать ему.

После службы отец Антипа снял облачение и вышел на улицу. С горя ему показалось, что фонари неправильно стоят. Будучи человеком недюжинной комплекции и весьма большой физической силы, он стал ворочать один из них, чтобы поставить так, как ему казалось правильным. Буквально тут же подоспели городовые и отца Антипу повязали. На все его объяснения, что он вовсе не пьян, что приобщался Святых Даров, полицейские отвечали полным непониманием. Посадили его в участок, и, естественно, всю его красу — волосы и бороду — с него под ежик-то и сбрили. Выпустили в тот же день — приехали за ним его матушка и отец Феогност.

На следующий день отец Антипа — «убийца собаки», к тому же совершенно лысый, прибыл в епархию. У входа огромный отец Антипа, необъятных размеров, понурый, обреченно обратился к окружающим: «Ну, православные, пойду каяться», — упал на колени и на четвереньках пополз по длинному коридору в приемную к владыке Владимиру, который начинался почти от самого входа в здание духовной семинарии и тянулся метров пятнадцать — двадцать. Отец Антипа своей бритой головой — бух — открыл тяжелую, дубовую дверь. Отец Феогност в тот момент у владыки был, приехал походатайствовать за сослуживца. А тот прямо с порога, стоя на четвереньках, завопил: «Владыченька, прости». Не ожидавший такого поворота владыка Владимир на месте подскочил: «Как тебе не стыдно, встань, встань немедленно, как тебе не стыдно!» — «Владыченька, прости, не встану, пока не простишь». — «Ну, прощаю, прощаю». Так и простил, и не наложил никакой строгой епитимьи, кроме как сказал, что пока волосы не отрастут, быть простым чтецом в церкви на Смоленском кладбище, куда он его и отправил.

Хозяйкой собаки, действительно, оказалась важная персона, германская подданная, которая на приеме официально пожаловалась владыке Владимиру на отца Антипу. Ей сообщили, что он уже наказан.

XVIII

Оправившись от пережитого, на следующий день Звонцов поехал «с повинной» к фрау. Выход у него был один: сослаться на то, что работа не заладилась, анималист из него не получается, и во что бы то ни стало упросить «великодушную» немку об отдаче долга другим способом на ее усмотрение. На Каменном было тихо, лишь изредка в кронах кленов каркали вороны, сквозь изысканную вязь кованых оград и оголенные купы садовых кустов проглядывали фасады и кровли особняков высшей знати и богатых буржуа. По аллеям, устланным пряно пахнущей опавшей листвой, медленно прогуливались чопорные бонны с юными воспитанниками и воспитанницами — подрастающей надеждой могущественной Империи Российской. На парковых скамейках то тут, то там отдыхали отслужившие свое генералы и чиновники не ниже шестого класса табели о рангах, в одиночестве или бок о бок со спутницами своей обеспеченной старости, кормили голубей и почти ручных белочек. Здесь все настраивало на мудрое созерцание природы, на мысли о почтенном возрасте и вечном обновлении Божьего мира. Даже старый петровский дуб, заботливо обнесенный строгой, но красивой оградкой с мемориальной табличкой, напоминающей о том, что посажен он был двести лет назад августейшей рукой, богатырски раскинул обнаженные ветви во всю ширину дороги.

В петербургском особняке фрау Флейшхауэр, как и в ее германском доме, все было устроено с максимальным комфортом для четвероногой компаньонки. Это не показалось непривычным Звонцову. Его удивило другое: в доме Флейшхауэр в тот день царил траур. На окнах чернели креповые шторы. Дворецкий, встретивший скульптора, был одет в ливрею сдержанных тонов с черной муаровой лентой-повязкой на рукаве.

— Извините. Фрау сейчас ужинает. Я доложу о вашем визите, но, возможно, она не захочет вас принять, — сказал он, скромно потупив взор.

«Что тут могло случиться? Разве Флейшхауэр не способна предупредить любую неприятность?» — недоумевал Звонцов, дожидаясь ответа могущественной немки. Наконец она сама стремительно вышла ему навстречу. Вячеслав Меркурьевич впервые видел Флейшхауэр такой: в строгом платье со стоячим воротником, заколотым крупной жемчужной брошью, с кружевной наколкой на пышной прическе. Сжимая до хруста суставы пальцев и еле сдерживая рыдания, фрау объявила:

— Моя бедная собака погибла. Какой кошмар! Она стала жертвой человеческой жестокости и мракобесия. Ваша скульптура станет для нее достойным памятником.

Услышанное обескуражило Звонцова, у него даже задергалось веко. Немка этого не заметила: она была совершенно удручена смертью четвероногой питомицы. Жестом она пригласила скульптора за собой и. пока они шли в столовую, причитала:

— Вячеслав, вы же помните мою девочку — она была единственной моей доброй подругой! Говорят, среди женщин не бывает подруг, и я с этим совершенно согласна, так вот это живое существо заменяло мне наперсницу, дитя… Вы знаете, что я одинока и у меня нет личной жизни… А теперь моей Адели нет больше на свете — не могу поверить. Das ist unmöglich, unerträglich! [183]

Садик, где гуляла собака, который хорошо просматривался в окна огибающего двор длинного коридора, по верху аккуратного заборчика окаймили черной лентой с большими нелепыми бантами на стойках. Даже стул в столовой — законное место «покойной» — был обтянут черным чехлом, а ее серебряная миска стояла тут же, напротив, как всегда полная отличных отбивных котлет. «Ну и бред! Понятно, конечно, что издохла любимица хозяйки, но не сама же хозяйка преставилась в мир иной. Вот знала бы она о превращениях в моей мастерской…» Тут Звонцов вспомнил вдруг знаменитую федотовскую серию «Следствие кончины Фидельки» и себя в образе скульптора, держащего в руках чертеж собачьего надгробия с надписью «Adeli» на пьедестале, и чуть не прыснул со смеху. «Кстати, у Федотова ведь в центре рисунка сама Фиделька, а эта, интересно, где? Не хватало еще положить ее на стол как заливного поросенка… Тьфу, гадость! Наверное, уже закопали, и, скорее всего, прямо в садике. Не зря Флейшхауэр что-то сказала о .лучшем памятнике“ на дорогую могилу. Попробуй теперь отвертись от нее!» Это было уже не смешно. Тем временем, заняв свое место за столом. фрау продолжила свой печальный, сбивчивый рассказ:

— Она была такая замечательная, наша Адель, такая умная и ласковая.

Звонцову вспомнился строптивый нрав собаки, случай с Арсением в немецком ресторане.