— Я по-другому не умею, — задумчиво произнесла Ксения. — В этом вся жизнь для меня. Иногда заставишь себя отдохнуть, а не получается — места себе не находишь. А вы разве по-другому пели?

Мария вздохнула, вспомнив себя на сцене:

— Стремилась к лучшим образцам, тоже себя расточала, дорогая моя, а теперь думаю: был ли уж такой исключительный дар? Успех — да, я, наверное, была неплохой Нормой, хорошей Виолеттой [277], но не гениальной — куда там! Вы же, Ксеничка, — исключительное явление, вас Господь одарил как никого, вас нужно в оранжерее содержать, пестовать, как редчайший, нежнейший цветок!

— Ну вот. Я уже и растение тепличное, — балерина грустно пошутила и на глаза навернулись слезы. — Может, меня сразу высушить и в гербарий, под стекло? Пусть все глазеют на диковину.

Старая, опытная подруга погладила девушку по голове:

— Полно вам, милочка, — это я, глупая, виновата, растревожила совсем. Будьте умницей — не слушайте мой вздор, сил набирайтесь. — Но ей уже становилось ясно, что главная причина болезни скорее не медицинского, а глубоко личного свойства.

Тем временем Глаша уже принесла душистый малиновый отвар, и Мария, как заботливая мать, у которой захворало единственное дитя, стала поить Ксению с ложечки, не позволяя ей встать с постели. Балерина благодарно поглядывала на свою добровольную сиделку и безошибочно читала в ее озабоченном взгляде категорическое мнение: при такой коварной температуре завтрашний выход на сцену невозможен, последствия его могут только осложнить и без того тяжелое состояние. Ксения стала еще печальнее:

— Voilà: ничего нельзя вперед загадывать. Накануне Рождества вы так меня напугали своей болезнью, но я была уверена, что всегда смогу помочь, даже подумать не могла, что мне недостанет на это сил, а теперь вот сама лежу беспомощная, и вы рядом… Спасибо вам, моя добрая наперсница, что бы я делала одна…

— Полно, полно, родная моя! Вовсе вы не одна. У вас такая славная горничная, и я тоже доброту помню — не оставлю. Как можно? Христос велел нам любить друг друга и, между прочим, запретил отчаиваться, а вы, никак, плакать собрались. Все будет замечательно, уверяю вас! Питье-то не слишком горячее? — Наставница бережно убрала у нее со лба взмокшую прядь волос, задержала ладонь, проверяя, не спал ли жар, сочувственно покачав головой, задумалась о чем-то и спросила вдруг:

— А где же князь, ваш верный кавалер? Я только фамилию запамятовала — совсем память плохая стала. Ну тот, что всегда дарил роскошные цветы! Такой импозантный, галантный и затейник… Догадываюсь! Наверное, опять вальсировали с ним на ветру, вот и простыли… А помните: он летом нанял слона в зоосаде, привел к театральному подъезду, а тот еще протянул вам в хоботе огромный букет роз. За мной никто так не ухаживал… Ну, тогда еще тройки были и целая кавалькада гномов — где он их только нашел! Разве такое забывается?

Лицо балерины помрачнело. Она закрыла глаза, отвернулась к стене.

Ответ был тихий и короткий:

— Еще и не такое бывает. Все проходит…

Мария, точно опомнившись, подошла к телефонному аппарату, сняла трубку и вызвала главу балетной труппы Мариинского, сообщила, что Ксения Светозарова нездорова и завтра танцевать, увы, не сможет.

— Мир не перевернется, моя дорогая, найдут какую-нибудь замену, — успокаивала она озабоченную балерину.

Однако импресарио не преминул вскоре явиться на квартиру «неподражаемой» примы собственной персоной и привез с собой врача. Пока врач осматривал больную за ширмой, патрон осыпал Ксению комплиментами по поводу ее профессиональной формы, уговаривал взять себя в руки, быть умницей, вспомнил, конечно, что «утро вечера мудренее», а там, глядишь, все как рукой снимет и силы вернутся, при этом нервничал так, что даже со стороны было заметно: он сам мало верит в столь быстрое выздоровление. Последнее слово оставалось за медиком: завершив доскональный осмотр, педант-немец не смог поставить определенный диагноз, но запретил пациентке вставать и дал ей какое-то «радикальное «новейшее средство», которое должно было оказывать свое действие в течение двенадцати часов и только в том случае, если в это время не принимать никакие другие лекарства.

— А может быть, партию исполнит Коринфская? — уже прощаясь, предложила Мария. Лицо у импресарио пошло пятнами.

— Вот какое дело… Не хотел говорить при Ксении Павловне: несчастья не оставляют наш театр. Балерина Коринфская два дня назад во время исполнения «Баядерки» после каждого па-де-ша. оторвавшись от сцены, начинала странным образом чихать, но это был бы еще пустяк. Во втором акте во время соло ее хватил настоящий приступ падучей, и теперь она в лечебнице, и надолго. Представляете, какая ситуация?

Мария испуганно закрыла рот рукой, а потом спешно перекрестилась.

Не задумываясь, она осталась подле расхворавшейся подруги, всю ночь ни на шаг не отходя от ее постели. Поначалу балерина успокоилась было, уснула, но за полночь снова поднялся жар, она стала метаться в бреду. Мария с трудом разобрала что-то о несостоявшейся встрече, о какой-то иконе, о греховном искушении, впрочем, это все были не связанные между собой фразы или просто отдельные слова. Ближе к утру температура спала, горячка прекратилась, зато Ксения уже не смогла заснуть и чрезвычайно ослабла — «радикальное» лекарство действовать не спешило. Наконец она обратилась к Марии, пытаясь объяснить, что же с ней произошло, не осмеливаясь, однако, «исповедаться» во всех подробностях. В общем, вышло сбивчиво и туманно.

— Мария Георгиевна, кроме вас у меня в Петербурге не осталось человека, которому я могла бы по-настоящему доверять! В сущности, я теперь совершенно одна… Если бы вы знали, какой униженной, обманутой я себя сейчас чувствую! Получается, я ничего не понимала в людях, Мария. Так разочароваться! Один дорогой мне человек — он говорил, что все готов сделать для моего счастья! — оказался страшной фигурой, темной личностью, смеет выдавать себя не за того, кем на самом деле является. Другого мне словно бы Сам Бог послал как избавление от скверны мира сего, а он такое сотворил, до сих пор опомниться не могу… Оба авантюристы. и мне было суждено получить одну за другой эти пощечины от жизни! Наверное, заслужила — иначе что же? У меня точно внутри что-то оборвалось — бессилие, опустошенность, я себя просто не чувствую, ни тела, ни души… Господи, грех какой тяжкий — это ведь уныние, я знаю! Теперь вы понимаете, Машенька, что случилось? Самая страшная боль, когда уже боли не чувствуешь и перестаешь понимать, зачем живешь. Если кругом обман, все теряет смысл… Опять я грешу! В таком состоянии танцевать совершенно невозможно — без сил, настроя, это будет издевательством над зрителем…

Мария слушала, сопереживая, сочувствуя несчастной подруге до боли сердечной, но, умудренная жизненным опытом, она понимала, что раны души может залечить только Господь по милосердию Своему да время:

— Крепитесь, милая Ксеничка! Жизнь на этом не кончается, поверьте…

— Я хочу просить вас об одной только вещи, Мария… Я рассказывала вам — у меня духовник в Тихвине, отец Михаил, схимонах Успенского монастыря. Напишите ему о том, что со мной происходит, в каком я искушении, или телеграфируйте… Ради всего святого, только вас могу попросить об этом, не откажите! Запомните — старец Михаил. Он должен все узнать, пускай молится за меня, грешную, а его поминать не забываю… Мне самой бы, конечно, это сделать, но ведь вот как все получается — не по нашему рассуждению…

— Обязательно все сделаю как вы просите, — заверила благочестивая женщина, готовая исполнить любую просьбу больной Ксении, лишь бы это помогло. — А хотите, я поговорю с импресарио, если понадобится, с самим директором? Они должны, обязаны принять во внимание ваше плач… болезненное состояние — они напрямую заинтересованы в здоровье своей лучшей балерины. Вы же до сих пор всегда выручали труппу, пускай теперь войдут в ваше положение! Они должны смириться…