— Простите, за вами следят! Вы знаете?

Девушка точно вернулась из другого, лучшего мира:

— А? Что случилось? Ах, эти люди… Конечно, знаю. Я уже привыкла.

От негодования Арсений осмелел. Незаметно для окружающих он взял Ксению за руку, сжал ее узкую изящную ладонь в своей. Она не противилась. «Какая горячая ладонь!» — подумалось ему.

— Но это же возмутительно — почему вы терпите? А давайте просто убежим! — предложил Сеня, с трудом сдерживаясь, чтобы не повысить тон.

Ксения кивнула, наградив художника благодарным взглядом.

Уже на улице, оказавшись в стороне от храма, она выдохнула:

— Ну, слава Богу! Если бы не вы, они испортили бы мне весь праздник своей глупой опекой.

Погода была удивительная, мороз спал, хотя еще слегка пощипывало в носу, покалывало щеки, все вокруг было полно покоя и какой-то торжественности. Искрилась алмазная пыль под ногами, и хрустело так, будто некто невидимый азартно откусывает от свежего антоновского яблока, и даже нетрудно было вообразить пьянящий яблочный аромат. В свете фонарей плавно опускались на землю снежинки, ажурные ветви деревьев, все в белом инее, смотрелись на фоне неба изысканным кружевом. Собственно, искусственное освещение было даже излишним: так чист был снег, так ярко сияла высокая луна в усыпанном звездами небе.

Словом, ночь выдалась редкостная для Петербурга, особенно для суровой зимней поры.

— Поистине чудесная ночь, — ощущение полета так и подмывало Ксению закружиться, точно она выпорхнула на сцену. — Господи! Какая красота! Мне кажется, что я слышу звуки вальса, — так дивно! С вами случалось подобное?

Десницын все никак не мог выкинуть из головы угрюмых молодчиков:

— Я думаю, госпожа Светозарова, эти люди в штатском — из жандармерии. Вами восхищаются первые лица Империи, вам рукоплещет Европа, и наверняка есть секретное указание охранять вашу персону, как охраняют государственное достояние. А с другой стороны, это унижает личность, и вам не позавидуешь…

— Не нужно об этом! — В тоне голоса, выражении лица Ксении смешались тоска и мольба. — Допустим, вы правы, Арсений, но есть в жизни вещи, с которыми приходится смириться. Все это, поверьте, очень печально… Я прошу вас, ни слова больше об этих людях!

Арсений был вынужден повиноваться и оставить больную тему. Девушка опять смотрела на него бесхитростным, почти детским взглядом:

— А вы так и не ответили, бывают у вас минуты, когда в душе звучит музыка?

Ему передалось настроение балерины, и точно само сердце заговорило:

— Я ведь художник. Иногда пишешь и вспоминаешь какую-нибудь мелодию, в зависимости от настроения, лучше что-нибудь симфоническое. В симфонии всегда богатая палитра, полифония соответствует цветовому разнообразию, а я люблю буйство красок. Вот к опере, ко всем этим ариям и речитативам у меня душа не лежит — другое дело безраздельное господство музыки, без слов… Она создает необходимое философское настроение, задает нужную ноту — в живописи ведь так важно найти верный тон. А слова уже не нужны, не нужны объяснения, и все вопросы тогда кажутся бессмысленными: достаточно просто молчать и слушать любимую музыку. Вот я готов слушать Второй концерт Рахманинова без конца, раз за разом, вспоминаешь какие-то фрагменты и всякий раз находишь что-нибудь новое. Столько этюдов написал на эти темы!

— Правда?! Второй концерт для фортепиано с оркестром вам тоже нравится? Там и лирическое, и эпическое, что-то вселенское и одновременно русское до боли. Подумать только, какое совпадение во вкусах! — Ксения готова была хлопать в ладоши, радуясь неожиданному открытию. — А я сейчас проверю, случайность это или…

— Случайности не существует, — наставительно произнес художник. — «Все на этом свете…». Сейчас вспомню… Это я когда-то вычитал у Вольтера: в общем, все на этом свете — предвозвестие [216]. Так, кажется.

— И все-таки, скажите, Сеня, кто из живописцев вам ближе всего?

Художнику было так приятно слышать это доверительно-близкое «Сеня», что он в первый момент несколько растерялся, зато потом ответил в тон балерине:

— Одним громким именем здесь не обойдешься. Боттичелли, Эль Греко, Коро, из наших — Кипренский, Нестеров и Серов, Куинджи, конечно же. И это, разумеется, не все.

Лицо ее осветилось улыбкой, затмившей луну, звезды, не говоря уже о фонарях:

— Я тоже без ума от Боттичелли, а когда смотрю Куинджи, точно оказываюсь где-нибудь в окрестностях отцовского имения. Я в усадьбе росла, на природе… Но не знаю, какое же здесь таится «предвозвестие»…

— Все очень просто: нас свела рождественская служба, чтобы мы вместе гуляли по Петербургу до утра.

Ксению позабавил такой ответ, и тут уж она не удержалась, захлопала в ладоши, закружилась в легком, полувоздушном танце. Ей вдруг захотелось бегать, прыгать, играть в снежки, как в далеком беззаботном детстве. Вальс снежинок из «Щелкунчика» — вот что слышалось ей, когда, закрыв глаза, она словно бы парила над тротуаром. Прохожие, которых немало возвращалось со службы в эти часы, приостанавливались и, задумчиво улыбаясь, наблюдали за этим почти фантастическим полетом. Запыхавшаяся девушка внезапно остановилась возле высокого, новой постройки, дома, экзальтированным жестом показала на него Арсению:

— Посмотрите сюда! Ну же. Сеня, посмотрите! Какой дом замечательный, какие любопытные детали, окна, и он здесь, наверное, самый высокий. Ах, я бы так хотела жить в нем, прямо под крышей, в мансардном этаже! Оттуда должен быть просто потрясающий вид: эта колокольня, церковные луковки, да еще верхушки деревьев — весной птицы обычно гнезда вьют в таких кронах. Как здорово, там, наверное, и не чувствуется, что живешь в городе, а будто возле старого монастыря или погоста. Оттуда можно смотреть на небо и мечтать о чем-то своем, заоблачном, несбыточном. Если бы я могла, взмахнула бы крыльями, ну руками, конечно, и взлетела бы туда! Жалко, этого ощущения не передать…

Художник слушал так внимательно, будто в словах девушки заключалось что-то жизненно важное для него, нечто необъяснимое. «Но как же прав был старик Вольтер — разве это не предвозвестие?» — думал он.

А Ксения продолжала рассказывать, что особенно любит бродить по этой части Васильевского, где на прямых тихих линиях, среди новомодных многоэтажных громад нет-нет да и попадется какая-нибудь усадьба с тихим садом, чудом уцелевшая со времен Екатерины Великой или Александра Благословенного, а то просто затейливый особнячок, совсем как в переулках старосветской Москвы. Ей вообще почему-то кажется, что именно здесь, на острове, где с одной стороны Университет и Академия художеств с ее страшно подумать какими древними сфинксами «из египетских Фив», а в то же время множество храмов и огромное Смоленское кладбище (куда к блаженной Ксении она, оказывается, любит приходить с разными просьбами), так вот, она думает, что именно на Васильевском живет очень много творческих людей, поэтов, художников, что в здешнем воздухе растворена необыкновенная духовность.

— Наверное, свежие ветры с залива влияют, а может, наслоение культурных эпох, — предположил Арсений. — С петровских времен остров пропитался духом мудрости разных народов. Кто только не жил здесь. Знаете, здесь и до сих пор целая колония немцев! Вы вообще очень тонко почувствовали: тут, можно сказать, Латинский квартал, студенты и богема снимают комнаты, а возле Николаевского моста есть даже дом академиков. И хоронят их потом на Смоленском… Да… Послушайте, можно я задам вам один деликатный вопрос, или…

— Отчего же, задавайте. Не смущайтесь!

— Тогда скажите, о чем вы просите Ксению блаженную?

Молодая балерина вдруг сразу стала серьезнее, задумалась, но после недолгого молчания проговорила:

— Матушку Ксению каждый просит о своем. К ней столько людей ходит с самым сокровенным. Хотите понять, что для меня важнее всего в жизни? А я порой и не знаю, о чем ее прошу: постою рядом с часовней и только чувствую, что она сама читает у меня в душе.