Грозный Император, не предполагавший услышать от безбожника и святотатца такую последнюю просьбу, сдвинул брови в раздумье. Возня в мастерской мгновенно прекратилась, и вся нечисть застыла в немом ожидании: что скажет Петр? Воспользовавшись замешательством, Звонцов отчаянно рванулся, освободился из цепких объятий гвардейцев и карликов. Изловчившись, он даже успел запрыгнуть на подоконник, но тут же тупой удар чем-то тяжелым обрушился на голову ваятеля, и сознание покинуло его. Очнулся он на полу, по-прежнему беспомощный, распластанный на грубом кожаном коврике. При этом не было возможности промолвить и слова — Звонцов ощутил во рту кляп. Вокруг него, в подсвечниках и просто прилепленные к половицам, во множестве горели красные свечи. Оплывая, свечи точно истекали кровью. Это церемониальное освещение было зловеще и совершенно непонятно. Перед глазами у Звонцова все плыло, голова раскалывалась на части, и сознание стало снова уходить. Только услышав бесстрастный голос, читавший нараспев нечто похожее на заклинание, окончательно еще не придя в себя, он собрался с силами и разлепил веки. Сначала заклинание прозвучало на латыни, потом по-гречески. Звонцов не был в состоянии постичь его смысл, но догадался, что текст один и тот же. Сквозь туманную пелену в пламени свечей он различил зловещую процессию, в которой принимали участие все присутствовавшие преображенцы, сановники, придворные дамы, безобразные карлы, поддерживавшие полуистлевшие шлейфы их некогда роскошных платьев… Мертвецы медленно дважды прошествовали вокруг лежащего Звонцова, шепотом повторяя за чтецом слова древних языков, дважды опускались на колени. Кому же было доверено само ритуальное чтение, кто здесь был, так сказать, церемониймейстером? Вячеслав Меркурьевич, как ни силился, не смог разглядеть: таинственный некто стоял спиной к лежащему, простирая руки в пространство, и на фоне открытого дверного проема в неярком свете выделялся лишь контрастный силуэт. Вот снова прозвучал тот же голос, теперь уже исполненный властной силы: «Настал час начертать магическую пентаграмму. Внесите же главную святыню!» Беспомощный ваятель, плененный в собственной мастерской, не понимал смысла проводимого над ним ритуала, — точнее, он не хотел вникать в этот смысл и, затаив от страха дыхание, следил, что же будет дальше. Петр нагнулся над Звонцовым, обжигая его горящим, кровожадным взглядом безумца. «Это не он отдавал приказание!» — успел сообразить Звонцов, которому было видно, что черная фигура в дверях не сдвинулась с места и даже не изменила позы. Левая бровь Петра поползла вверх, он скосился в верхний фолиант, который услужливо держали двое карликов, и в этот момент уверенно полоснул по звонцовской груди ржавым кинжалом. Вячеслав Меркурьевич вздрогнул от острой боли. Царь продолжал вырезать на его теле пятиконечный знак, невзирая на то, что кровь заливала терзаемую грудь, а голова мучимого моталась из стороны в сторону; Звонцова мутило. Неведомый распорядитель сделал энергичный жест рукой, после чего скульптора подняли, стоймя водрузили на табурет, наконец ему на шею накинули веревку и затянули. Звонцов закрыл глаза и, прощаясь со своей несуразной жизнью, тщетно пробовал вспомнить хоть какую-нибудь молитву. Однако мучители не спешили выбивать табурет у него из-под ног, зато Петр Великий приказал:

— Ты сам должен сделать это, кощунник!

«Кощунник» в ужасе опять замотал головой, выражая отказ, а всем своим жалким видом в последний раз попытался разжалобить всемогущего Самодержца. Петр был неколебим в своем решении. Правда, Звонцова сняли с табурета, но лишь для того, чтобы подвесить теперь уже за ноги, и принялись бить чем попало. Звонцов вспомнил исторические хроники о петровской Тайной канцелярии, о том, что Петр не пожалел даже собственного сына; из памяти выплыла хрестоматийная картина Ге — где только ни репродуцировали изображенный художником разговор безжалостного отца и безропотного сына. Как бы в подтверждение этих мыслей, сам Император охаживал ваятеля тростью с медным набалдашником, так сказать, от всей души, приговаривая:

— Вот тебе мое последнее монаршее напутствие! Ты сделаешь это, непременно сделаешь!

Когда подручные вернули полумертвого Звонцова в прежнее состояние — на простейший эшафот — и принялись затягивать петлю все туже, он захрипел, задергался, зашмыгал, всячески противясь безобразным изуверам. Тогда какой-то «доброхот» снова сбегал на кухню и притащил ведро с помоями. Опять бедолагу перевернули, чтобы окунать головой прямо в эту смрадную жижу, так что она забивалась Звонцову в глаза и уши, через ноздри лезла в рот. Он расслышал чей-то садистский возглас: «Нахлебаешься дерьма, тогда рад будешь удавиться!» После очередного окунания избитый и униженный ваятель-дворянин кое-как дал понять, что согласен на все. Его поняли, какой-то упырь вынул кляп. Вячеслав Меркурьевич стал хватать ртом воздух, затем обреченно прохрипел:

— Развяжите меня — сделаю все, как вы хотите! Да развяжите же, звери!

Петр кивнул — Звонцова мигом поставили на табурет, освободили от пут. Теперь он сам покорно сунул голову в петлю. По мановению Государевой длани два насквозь проформалиненных преображенца застыли по бокам, взяли «на караул» ржавые штуцера, а вокруг расположились все прочие: кто-то взирал безучастными, пустыми глазами, карлы же прыгали, визжа и предвкушая зрелище близкой мучительной смерти. Звонцов шагнул на самый край колченогого «эшафота» и уже готов был оттолкнуть его, как вдруг в прихожей послышались тяжелые шаги и знакомый металлический звон. Иван, не колеблясь, переступил порог, красными навыкате глазами оглядел комнату. Разъяренный лохматый мужчина со здоровенной дубиной наперевес (во дворе лежали недавно привезенные, еще не пиленные и не колотые дрова) напугал своим видом даже кладбищенскую нечисть. Все эти «бренные останки» и прочие инфернальные ублюдки бросились врассыпную, когда тот, угрожающе потрясая своим примитивным оружием, взревел:

— Ты меня еще морочить вздумал, ряженых полный дом назвал? А ну расступись, сволочь! Я, Звонцов, тебя из-под земли достану! Эй, где ты там, фраер! Раскошеливайся давай!

Воспользовавшись всеобщим замешательством и неразберихой, хозяин мастерской в один прыжок оказался у распахнутого окна и очертя голову с высоты третьего этажа сиганул во двор — только его и видели!

Упади он на сажень дальше, разбился бы вдребезги о булыжник. Ветки деревьев, за которые он зацепился, кусты и большой сугроб в палисаднике смягчили удар, да и, как гласит народная мудрость, пьяному море по колено. В общем, остался Вячеслав Меркурьевич почти невредим, только исцарапался, даже не сломал ничего, так что, приземлившись, со всех ног бросился прочь, подальше от своего дома.

VI

Ни свет ни заря Арсения разбудило внезапное явление друга. Руки и лицо Звонцова были в ссадинах и синяках, волосы стояли дыбом, а глаза полнились страхом. Он заметно прихрамывал и дрожал от холода, потому что оставался голый по пояс. Грудь его, исполосованная вдоль и поперек, все еще кровоточила, но пятиконечной звезды нельзя было разобрать: глубокие порезы перемежались глубокими же следами шипов дикой розы, в куст которой ваятель угодил, в общем, магическая геометрия нарушилась. Скульптор был сильно возбужден, так что даже не заметил едкого лабораторного духа, впрочем, в последнее время Арсений привык к такой ажитации и различным выходкам Звонцова. Он уже ничего не спрашивал, только протянул тому байковое одеяло (шерстяным художник еще не обзавелся) и просто уставился на гостя взглядом человека, которого некстати вытащили из постели после «трудов праведных» накануне.

Художник вообще-то все еще мучился со ступней: нога болела так, будто бы он ее подвернул, его лихорадило, и причины своей внезапной болезни Сеня понять не мог. Пришлось даже просить дворника вызвать врача, но тот обещал осмотреть больного только утром, так что «явление» Звонцова было совсем некстати. Переводя дух, скульптор нес какую-то невнятицу о ночном происшествии, о «полете», который, к счастью, не имел летального исхода.