— Что-нибудь случилось?

— Да, — признался он. — Почувствовал, что умру, если не увижу тебя сейчас же.

Он присел около нее, коснулся рукой ее колена. Она обернула к нему счастливое, похорошевшее лицо и отодвинулась.

— Глупый! Ведь могут заметить.

— Пусть! — ответил он. — Лишь бы не отобрали.

— Мы же встретимся вечером, — говорила она, не замечая, что кладет свою руку на его и гладит ее. — А здесь кругом люди, ну, как ты не понимаешь?

Ей в самом деле была непонятна его горячность. Она любила его давно, любовь была с ней постоянно — это было ровное, глубокое течение. В иные минуты она видела, что все идет наперекор законам и обычаям. Она ждала, что любовь, как это всегда бывает, начнется с пустяков, с ухаживания, а дальше все станет серьезным и важным — недаром люди говорят о влюбленных: «Дело у них зашло далеко». А у них все началось с серьезного, у них сразу «дело зашло далеко», а потом вдруг стало чем-то легким, как игра: прежде серьезный даже в веселые минуты, Седюк с каждым днем молодел, в нем появилось что-то мальчишеское.

— Нет, мы оба сходим с ума, — говорила Варя. — Ну, скажи: зачем это? Ты думаешь, Алексей Алексеевич не видел, как ты поцеловал мне руку, когда поднимал упавший карандаш? Он все видел — он сразу же отвернулся.

— Нет, нет, ты ничего не понимаешь! — отвечал он, смеясь. — Я читал в детстве в старинной, насквозь (продранной книжке, что есть такие боги, им поручено охранять влюбленных. Они набрасывают невидимые покрывала на лица окружающих, и те перестают видеть все, что делают влюбленные. И тогда ничего не страшно — я могу поцеловать тебя в присутствии самого Киреева, а ему будет казаться, что мы спорим о степени окисления сернистого газа. Вот давай попробуем завтра, сама увидишь.

Но она наотрез отказывалась от таких рискованных экспериментов. Зато никогда они еще не проводили так много времени на открытом воздухе. Это казалось нелепым: у него была своя комната, теплая и даже уютная, несмотря на почти полное отсутствие мебели, на дворе же стояли жестокие морозы, то нависал туман, то налетали пурги. А их неразумно тянуло наружу — прогуливаться по пустым улицам. Как-то, вглядевшись в спиртовый термометр, висевший на стене управления, Седюк свистнул.

— Пусть теперь меня не пугают полярной ночью, — шутил он. — Законы физики на севере отменяются. Вот гляди — пятьдесят два градуса ниже нуля, а у нас ни разу губы не примерзли к губам.

В другой раз Варя сама отправилась из проектного отдела в цех. Когда она выходила, было морозно, туманно и тихо. Однако в дороге с горы ринулся, раскатываясь по твердому снегу, взъерошенный, яростный ветер. Варя ввалилась в цех полуослепленная, измученная, потерявшая от усталости голос.

— Бить тебя некому, Варя! — сказал Седюк. — Ты обо мне-то подумала? Ведь я просто извелся от тревоги, когда узнал по телефону, что ты ушла к нам. Я уже хотел идти навстречу, да не знал, по какой дороге.

— Я подумала, — отвечала она виновато. — Оттого, что я подумала о тебе, мне и захотелось прийти. Ты не сердись, хорошо?

Иногда Варю одолевали тревожные, горькие мысли. Прежде, когда она думала о своем будущем, она знала, что в ее жизни не будет легкой связи, легких отношений. Судьба Ирины была перед ней, Варя не раз предостерегала подругу. А что же сейчас? И что будет дальше?

Но Седюк не думал ни о чем. Когда-то любовь была для него источником горя, тревоги. Впервые в жизни любовь утоляла боль и тревогу, была источником покоя и радости. Он был счастлив.

3

В кабинете Лидии Семеновны всегда толкался народ. Специальной учительской не было, преподаватели отдыхали здесь, рассаживаясь вокруг обширного стола Караматиной — стол занимал чуть ли не четверть всей комнаты. Здесь же и ухаживали за красивой заведующей учебного комбината — она все вечера проводила на курсах. Зеленский, ревниво следя, чтоб другой не оказал Лидии Семеновне услуги, которую мог сделать он, готов был ежеминутно вскакивать и подавать ей то карандаш, то перо, то тетрадь, то газету. Янсон держался спокойнее, но и он способен был перейти через всю комнату, чтобы подать ей телефонную трубку, если она не могла дотянуться до нее со своего стула. Вдвоем они окружали Караматину плотной стеной, другим пробиться сквозь нее было нелегко.

Седюк, пожалуй, единственный не приставал к Караматиной с любезностями и болтовней. Читая газету или разговаривая с другими преподавателями, он часто поворачивался к ней спиной, в увлечении не слыхал ее вопросов. Янсон оказал ему с одобрением при встрече в столовой:

— У вас, оказывается, метода. Кривая дорожка в личных взаимоотношениях, конечно, путь более короткий. А вот я не могу — привык ломиться головой в дверь.

Седюк рассказал об этом забавном разговоре Лидии Семеновне. У него были последние уроки, он провожал Караматину, уходившую домой после всех. В этот вечер неистовствовала очередная пурга, они заблудились в снеговой тьме и больше часу проплутали среди разбросанных в тундре домишек, окружавших главную улицу поселка. Измученный, он наконец втащил ее в парадное ее дома. Она задыхалась от усталости, все лицо ее было покрыто наросшим льдом, она сдирала его, бросая на землю. Обретя голос, она прошептала с восхищением:

— Какая хорошая погода, правда, Михаил Тарасович? Ужасно люблю сильный ветер!

— Слушайте, не смейте так говорить! — отозвался он горячо. — А то я возьму и расцелую вас в обе щеки.

— Ну, этого я не боюсь, — возразила она, смеясь. — Вам это совсем не нужно.

Он тоже смеялся.

— Правильно, Лидия Семеновна, не все так проницательны, как вы. Янсон, например, считает, что это у меня особая манера ухаживания за вами.

Лидия Семеновна нахмурилась. Она сердито пожала плечами.

— Ах, как мне надоел Янсон! — сказала она с досадой. — И остроты его надоели, еще больше надоели, чем комплименты Зеленского!

Ему не хотелось уходить на пургу из освещенного и теплого парадного. Он весело поддразнивал Лидию Семеновну:

— Просто у вас принцип — держать поклонников в черном теле.

Она с укором посмотрела на него. — Вы уж этого могли бы не говорить. Мне казалось, что вы меня лучше знаете. Я очень хочу, чтоб за мной ухаживали, мне кажется, нет девушки, которая этого не хотела бы. Но я думала, что мужчины, ухаживая, становятся умнее, во всяком случае стараются показать себя с лучшей стороны. А Зеленский с Янсоном глупеют, чуть поворачиваются ко мне… Нет, не смейтесь, это страшно серьезно! Я один раз слушала Зеленского — он так описывал свои дела на энергоплощадке, все их трудности, что я поразилась: просто удивительно, как они работают! А потом он увидел меня и забормотал: «Как вы себя чувствуете? Вам не было холодно? Послать за вами машину?» Неужели это самое важное и интересное, как я себя чувствую? Я сказала, что мне с ним скучно, и ушла. С нганасанами мне лучше, чем с ним и Янсоном: я знаю, что с ними у меня не пустяки, а серьезное дело.

Он слушал ее с сочувствием. Ему казалось, что он понимает характер этой беспокойной, влюбленной в свою работу девушки.

Нганасаны по-прежнему оставались самой большой привязанностью Лидии Семеновны. Она вносила страсть во всякое дело, относившееся к ним. Она не могла говорить о них равнодушно, не терпела у других равнодушия. Она приходила к ним на занятия, часы проводила в их общежитии, контролировала их питание. И, вероятно, маленькая их кухня была единственной в Ленинске, около которой не приживались прихлебатели и паразиты.

Нганасаны отвечали на эту заботу о них любовью, переходившей в обожание. Когда она появлялась, они все бросали и с радостным визгом и хохотом кидались к ней.

Эта любовь к ней учеников неожиданно принесла ей массу огорчений. Сразу после пурги пропал Яша Бетту. Он оставил на кровати казенное обмундирование и переоделся в свою тундровую одежду — сакуй и меховые сапоги-бакари. Лидия Семеновна сбилась с ног, отыскивая его по всему Ленинску, даже пыталась умчаться на машине Дебрева в лес, чтобы там найти беглеца. Нганасаны отнеслись к исчезновению своего товарища спокойно. Седюк уверял Караматину, что Яша скоро вернется. Но она не хотела ничего слышать.