— Показывай все, что успели сделать, — распорядился он. — Будем вместе соображать, как ответить Москве.

Седюк повел его в пристроенное к конвертерному переделу сернокислотное отделение. Это было небольшое помещение, сплошь заставленное монтируемой аппаратурой. Дебрев внимательно все осмотрел. Потом они с Седюком изучали расчеты и перелистывали подобранную Варей литературу — статьи в журналах, короткие фразы в учебниках. Еще ни разу Дебрев с таким вниманием не слушал, не перебивая, длинных объяснений, как сейчас. Он и слушал и изучал лицо Седюка, проверяя свои новые мысли, свое новое отношение к этому человеку. И мало-помалу в нем возникало и крепло убеждение, что все его недавние мысли о Седюке в самом деле вздор и ложь и что Седюк, что бы там ни писали эксперты Забелина, находится на верном пути. Все же он сказал:

— Проклятые немецкие секреты эти, вот что меня смущает!

Седюк пожал плечами.

— Во время войны все засекречено. Думаю, никто до немцев серьезно этим делом не занимался: сырья ведь и без конвертерных газов вдоволь. А у немцев, как у нас, по-видимому, оказался дефицит в сере, они и стали мудрить.

Теперь больше, чем когда-либо прежде, Дебрев был уверен в целесообразности испытания нового метода. Но он не отправился к Сильченко. Сев в машину, он приказал Якову поехать на угольную шахту. Его недавний разговор с Сильченко был непреодолимой преградой на пути к новой беседе. Невеселые мысли смутно поднимались в Дебреве и терзали его. Письмо Забелина, разговор с Назаровым и Седюком были завершающим звеном. Теперь Дебрев снова вспоминал все выступления против себя на конференции, думал о них без раздражения и злости. Да, многое, многое было правильно, нельзя по-старому. Дебрев еще не знал, каким же должен будет стать, но понимал, что прежним уже не будет. Так будет лучше, конечно, но пока это было нелегко, очень нелегко.

Молчаливый, он спустился в шахту и один бродил по откаточной штольне. В этот день он никого не распушил и никому не вкатил «строгача». И возвратился он не в свой рабочий кабинет, а домой, и, прибыв в неурочный час, лег на диван в ожидании обеда. Он лежал и думал.

После обеда Дебрев поехал на площадку ТЭЦ, позвал с собою Зеленского. Они вместе обходили площадку.

— Пошли, совещание откроем, — сказал он после обхода.

Зеленский подозрительно и враждебно посмотрел на Дебрева — дела на площадке в этот день не ладились более обычного.

— Опять ругать будете?

— А вы считаете, что вас хвалить надо? — криво усмехнулся Дебрев. — Не бойтесь, без нужды придираться не стану. Думать будем.

Поздно вечером Дебрев поехал на цементный завод. Он уже несколько дней собирался нагрянуть туда именно в это время, глухой ночью. Неделю назад раскрылось, что ночные кочегары в некоторых сменах заваливаются спать и упускают температуру. Дебрев жестоко наказал и Ахмуразова и рабочих. С тех пор записи в цеховом журнале показывали правильный температурный режим, а качество цемента то и дело менялось. Ахмуразов сбился с ног, отыскивая причины брака, он предполагал, что дело в непостоянстве шихты, винил химиков в плохих анализах. Дебрев, ничего не говоря Ахмуразову, приказал Синему подключить к указывающим температурным приборам регистрирующий потенциометр, установленный в помещении, запиравшемся на замок. Потенциометр записывал, что ночные падения температур продолжаются — очевидно, журнальные записи были лживы.

Дебрев зашел в цех. Грохотала шаровая мельница, моловшая известняк и глину, в чанах булькал жидкий шлам, вращалась обжиговая печь с ярко пылавшей топкой. Около топки лежали груды угля и валялась лопата. Цех был пуст. Из конторки ОТК слышались веселые голоса и смех. Дебрев рванул дверь конторки. Два парня — кочегар и измельчитель — и две девушки — дежурная лаборантка и контролер ОТК — сидели на скамье. Парни обнимали девушек, девушки с визгом защищались. Увидев Дебрева, они вскочили. Долгую минуту он разглядывал их посеревшие от страха лица пронзительным, гневным взглядом. На столе лежал раскрытый журнал, он взял его — журнал был заполнен вперед, до конца смены.

— Свиньи вы! — сказал Дебрев. — Страна обливается кровью, а вам на все начхать!

Дверь снова открылась, вбежал трепещущий, растерянный Ахмуразов. Уже много дней он ночевал не в общежитии, а в своем кабинете, прямо на диване, чтобы в случае аварии сразу оказаться на месте. Он ужаснулся, увидев фальшивые записи, и сразу стал оправдываться.

Но Дебрев ничего не хотел слушать. Раздражение и недовольство собой, мучившие его, обрушились на Ахмуразова. Дебрев устроил ему такой разнос, какого еще не слыхали в Ленинске. Даже в дороге и дома, за поздним ужином, Дебрев бормотал про себя проклятия. Он подогревал себя руганью, воскрешал в своей памяти все непорядки, какие ему пришлось видеть за день, и снова ругался. Так было легче. Он не хотел больше растравлять себя трудными мыслями.

Утром он — впервые за последний месяц — вошел к Сильченко без предварительного вызова и заговорил еще с порога:

— Вчера вы предложили мне подумать, прежде чем отвечать Забелину. Я подумал и советовался с Седюком. Должен признаться, что от своего вчерашнего предложения свернуть все работы я сейчас отказываюсь — поспешил по горячности. Метод вполне надежный, он не может не удаться, что бы там ни писал Забелин.

Дебрев не глядел на Сильченко. Он знал, что тот изумлен еще более, чем изумился вчера — не смыслом его слов изумлен, а тоном, тем, что Дебрев сам о себе говорит с таким неприкрытым осуждением. Но иначе говорить Дебрев уже не мог. Все иное было бы сейчас нетерпимой ложью и трусостью. Дебрев придвинул к себе лист бумаги и набрасывал на нем схемы и реакции, подробно рассмотренные вчера с Седюком. Сильченко, стоя рядом, почти касаясь плечом Дебрева, внимательно рассматривал и слушал. Он хуже разбирался в химической технологии, чем Дебрев, но понимал убедительность его рассуждений. Потом он сказал со вздохом:

— Эксперты встанут на дыбы. Ученые мужи не терпят, когда их не слушаются.

— Пусть встают, — возразил Дебрев. — Главное — убедить Забелина, чтобы он формально не запретил нам этого дела. А их мнение слишком понятно. Не могли же они прямо сказать: сами мы тридцать лет работаем, научные степени и звания имеем, но до этого недодумались и потому приветствуем, что другие, не ученые, в глуши, а не в центре, нас опередили. Вроде по другой форме экспертизы пишутся.

Сильченко попросил Дебрева, чтобы он сам написал ответ Забелину. Подпишут они, конечно, вместе. И сразу заговорил о другом:

— Так что же происходило на ТЭЦ и в цементном, Валентин Павлович? Янсон докладывал, что вы провели там ночь.

Дебрев почувствовал, что в нем снова закипел вчерашний гнев. Он прямо потребовал: Ахмуразова гнать, снять с него броню и отправить на фронт, а рабочих передать в руки следственной власти. Но Сильченко не согласился:

— Ахмуразов достаточно намучился со своим цехом, он бит, а за битого двух небитых дают. Поставим нового — ему учиться месяц.

— Ну, хорошо, а рабочие? Поймите, это ведь самое настоящее сознательное вредительство! — твердил Дебрев. — Люди бросают печь без присмотра, знают, что она выдаст клинкер плохого качества, фальсифицируют записи в рабочем журнале. Это враги, настоящие враги, с ними нужно как с врагами!

— Дело безобразное, — согласился Сильченко, — и крепко наказать их нужно. Но почему — враги? Разве нельзя найти другое объяснение их поступку?

— Я не собираюсь подыскивать сладенькие объяснения, — с вызовом сказал Дебрев. — Я называю вещи своими именами.

— А меня интересует не ловко найденное название, а правда, — возразил Сильченко. — Я вам скажу так: мы с вами тоже виноваты в их безобразном поступке, и нас тоже надо наказать.

— Это я, что ли, подделывал журнал? — усмехнулся Дебрев. — А вы ради девок бросили печь?

— Зачем утрировать, Валентин Павлович? Вы посмотрите по-другому. Люди они молодые, хочется повеселиться с девушками. А где им встречаться? В общежитиях по десять человек в комнате, на каждого по полстула. На дворе сорок градусов мороза и ветер, в клуб и кино пробьешься раз в месяц. А цех пустой, в конторке никого, лучше для встреч места и не найти. Повторяю: я их не оправдываю, я только ищу настоящие причины, почему они нарушили трудовую дисциплину.